Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Ваш Ив. Шмелев.

Не откажите приветствовать добрых М-me и М-е С. Bareiss. Спа-си-бо.

<Приписка:> Известите, как Ваша головная боль. Уповайте — пройдет.

<Приписка:> En russe.

375

И. С. Шмелев — И. А. Ильину <28.VIII.1945>

28 — 15 авг. 1945

91, rue Boileau, Paris, 16-е

Пр<аздник> Успения Пр. Богородицы.

Дорогие друзья,

Приветствую Вас — Наталию Николаевну — со Днем Ангела, а Вас, Иван Александрович, с дорогой именинницей. И будьте в здравии и благоденствии, и — с пирогами, всенепременно-уставно. А это — добавление от меня, Вам неизвестное, до-за-ми. Страшусь острейшего анализа, но уповаю на милосердие и — снисхождение. Писалось в тоске великой (весна 1944 г.).

Ваш Ив. Шмелев.

ПОЧЕМУ ТАК СЛУЧИЛОСЬ

Все сильней мучила бессонница. Профессор понимал, что это от переутомления, в связи с напряженной работой над главным трудом всей жизни — «Почему так случилось». Другой большой труд — «Философия прогресса» — пришлось пока приостановить: с чего-то вдруг стали томить сомнения, для кого и для чего он пишет, когда...? — Он боялся себе признаться, что, по-видимому, прогресс... — словом, «надо бы уточнить...» Но, главное, явилась неодолимая потребность на склоне дней — шло на восьмой десяток — «подвести все итоги, все уяснить, даже судить себя... может быть даже и осудить». Отсюда, понятно, и бессонница.

Он посоветовался с знаменитым невропатологом. После многостороннего исследования, с применением точнейших аппаратов, знаменитый обнадежил профессора: «острая неврастения, поправимо...» — дал указания и средства. Профессор подтянулся, поободрился, стал перед сном прогуливаться — «без мыслей», ел ягурт, принимал лекарства, ложился «ровно в 10»; чтобы прийти в душевное равновесие, прочитывал страничку-другую Пушкина и, погасив свет, начинал механически считать. На этом невропатолог особенно настаивал, дав маленькую поблажку, выпрошенную пациентом: «ну, раз уж не можете не думать... думайте, но только о легком и приятном». Сон стал покойней, а, главное, прекратились эти ужасные пробуждения «от толчка», ровно в 2, после чего наступала бессонница и «мысли».

Но вот, в одну дикую ночь, прежнее вернулось; не только прежнее, а с обострением, до бреда.

Профессор лег в 10, приняв успокоительного, взял Пушкина, раскрыл, как всегда, — что выйдет. Вышло «Воспоминание», где лежала спичка. Он знал это наизусть, но стал вчитываться, выискивая новые оттенки. Вспомнилось, как ценил это стихотворение Розанов, называл «50-м псалмом для всего человечества». [487] «Правда, — раздумывал профессор, — воистину «покаянный», но человечество не почувствует поражающей глубины всего! это наш покаянный псалом, русского духа-гения». Нашел новые оттенки, томительные три «Т»:

Мечты кипят; в уме, подавленном т-оской,Т-еснится т-яжких дум избыток...

Нашел еще три «И»:

Воспоминание безмолвно предо мнойСвой дл-и-нный разв-и-вает св-и-ток...

В этих «И» слышалась ему томящая мука «угрызений». Усмотрел и другие «И», еще усиливающие томленье:

И, с отвращением читая жизнь мою,Я трепещу и проклинаю,И — горько жалуюсь, и — горько слезы лью,

… и это двойное

«горько»!

Но строк печальных не смываю.

Этот стих профессор называл «приговором», наступающим неумолимо, неизбежно: доводами рассудка уйти от него нельзя, а надо принять и... что? — выстрадать?.. И опять, в какой уже раз, подумал: «счастливы верующие, находят исход томленью в пафосе покаяния... и не просто один на один с собой, а при уполномоченном для сего свидетеле... и, кажется, это психологически глубоко-верно!..»

Томительно признавая, что «смыть» нельзя, он отложил книгу и, вопреки советам невропатолога, невольно, стал развивать свой «свиток»… но тут же спохватился, что не заснет, и принялся механически считать. Перевалив за 500, заволновался, принял еще снотворного и заставил себя думать о легком и приятном...

Как чудесно было, когда, гимназистом, простаивал, бывало, ночи у Большого театра, в страшные морозы даже, предвкушая, что, вот, достанет на галерку за 35 копеек, увидит еще и еще раз «Фауста», с Бутенко в Мефистофеле. Ну, и басище был! И как же чудесно-просто давал «черта», без всяких выкрутней. И прав: раз тот в такую «розовенькую» втюрился, к чему тут тонкости! Вот, именно, такой «черт» и в немецкой легенде народной, и в наших сказках, — без «демонического». Вызвал в воображении, как ясным, морозным утром театральный сторож вывешивал, наконец, раму в проволочной сетке с заманчивой розовой афишей, на которой стояло чернейше-крупно, радуя праздничным —

ФАУСТ

Мефистофель............. г. БУТЕНКО

… «Бутенко поет! бра-во!!… пятым в очереди, галерка в кармане!..» На этом розовом воспоминании профессор заснул.