Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

С какой же радостью принял я Ваш портрет в «котике»: чудесный портрет, редкостный — по некоей «сокровенно-едкой усмешливости» и... «ухарству» (шапочка набекрень!). Чую, — в доброй настроенности были. И, главное, умственное лицо. Незнакомый поглядит — скажет: «у, о-жгет!» И не ошибется. Чувствуется огонь

: и мысли, и... вообще — огонь. То, что у франц<узских> спортсм<енов> называется «аs». [598] Тут Вы лихой (да и веселый, размашистый, что назыв<ается> «Васька Буслаев»). О-чень российское лицо, и, скажу, старинное, из тех, что бунтовали и, в Государевой Думе, рядили и руководили-дьячили. Спасибо. В ответ посылаю Вам тоже... русское лицо, но — давнее, 1925 г. — говорят (говорили!) — наиболее удачная из фотографий, раб<оты> Шумова. Снято было для фр<анцузского> издания «Чел<овека> из рест<орана>» («Garson!..») Когда-то Куприн и Бунин, зоркоглазые, так и определяли: «надеть охабень [599]

или там — ферязь... [600] дьяк думный!» Бунин, быв<ало>, говаривал: «у вас старо-москов<ский> лик». Да, наш род — старо-московский (и по отцу, и по матери), по отцу «гуслицкие», Богородского у<езда> Моск<овской> г<у>б<ернии>, — где самые-то отчаянные были (при слове «гуслицкий» старый москвич всегда усмехнется, прищуря глаз: знает, что многие «гуслицкие» фальшивые деньги пущали... и наживались<)>. Но не

Ш<меле>вы. Предки мои до эт<их> фальш<ивых> денег были уже в Москве, торговали щепным товаром (и гробами!), посудой, а потом строили — и дома, и мосты, и дворцы (Коломенский). Деду моему, за его прямоту и упорство (отказ дать взятку приемной комиссии: «за что?!. мне кулек крестов Государь пришлет!») — пришлось бросить б<ольшой> подряд (перестр<ойку> Колом<енского> Дворца), почти разориться, (оставил отцу наличными в сундуке 3000 р<у>б. асс<игнациями> и на... 100 тыс. долгов) он выломал паркеты и рамы, снял двери, — и это пошло на починку родового дома на Калужской ул. после пожара. Будучи студентом, читал я выписки из стар<инных> «актов» конца XVII века и вычитал, что староверч<еский> начетчик Шмелев села Гуслицы на пре

 [601] в Успенск<ом> Соб<оре> в присут<ствии> царевны Софьи учинил драку и бесчинство с попом соборным, так что ц<арев>на велела палками разгонять. Прадед (тоже Ив<ан> Ив<анович>), по рассказам старушек в нашей гостиной (слыхал еще ребенком), оставив в Москве прабабушку Устинью (в Лете Госп<однем> — она) с двумя малышами, году и 2-х, ушел по Калуж<ской> дороге в подмоск<овные> леса — «француза бить-ловить», и — предание — бежа от них, вплавь махнул через Москва-реку, под Воробьевкой. А прабаб<ушка> Устинья — по преданию — выгнала со двора голиком [602] (веником) фр<анцузского> мародера, пришедшего отымать корову... был скандал, и приезжавший «главный, весь в перьях» (очев<идно>, Мюрат, [603] король неаполит<анский>) услыхав крики молодой женщины (была красавица), вступился, и вернули корову! Есть смутное предание (было!), что в б<ольшей> луже на дворе (есть в «Лете Госп<однем>») утоп (или «пропал») как<ой>-то «хранцуз»… Я эту лужу помню... она в себя «все вбирала» (старая топь, м<ожет> б<ыть>), еще в 80-х годах лужа сия сырела, и в дожди, и весной... — хоть на плотике катайся. Простите за эти осколки прошлого. А все — от В<ашего> ухарского и усмешливо-проницательного лица.