Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Мое п<ись>мо запаздывает не по моей вине: я — из-за глаза — все отложил. А авионное п<ись>мо В<аше> три дня пролежало у двери, сунутое глупой консьержкой под коврик. Но оно — чревато, девственно и оправдывает В<аше> «сальто-морт<але>», и я обнимаю Вас за трогательные заботы о моей бренности. Горный цветок — живой.

Обрывками, переписываю, прорабатывая, «Лето Гос<подне>», 2 ч<асть>. Уже завершено 7 очерков. Еще 3 — и я пошлю Вам первую треть. Найдете новое. Есть зерна в нем. Я купаюсь, счастливый, когда работаю, когда мне удается схватить-найти лучшее. Иных глав Вы не знаете еще. О, какое будет для меня утешение, если они дадут Вам минуты светлого утешения, — Вам и чудному другу — дружке Вашей — чуткой предельно Наталии Николаевне! Сейчас я уйду в работу, забуду о горестном правом оке. Два дня не вижу О<льгу> А<лександровну>. Пусть ласкает ее Париж! Пусть отдохнет от жуткого и горького «хомута» голл<андского>. Пусть дышат ее ум и сердце! Она уже была со своей крестницей, — она живет у Первушиных — друзей — в Бельвю, и они ее водят. Но она такова, что сама может повести кого угодно. Была в Лувре, Комеди Фр<ансез>, в кино на «советск<их>» фильмах. И удовлетворение, — русской стихией титанической — народом! — в фильме «похороны Патриарха» и «парад физкультуры», и вся пронзена мукой и гадливостью от «докладов» гнуснецов — Берд<яева> и Каллаш [645] с присными, [646] — кои читали по ходу фильма «похорон». Она, прямо, больна от сего. Она хочет ехать со мной в С.-Женев, на могилку моей дорогой Оли. М<ожет> б<ыть>, мне удастся выбраться с нею в Опера. Со дня на день жду моей франц<узской> книги — «Лэ вуа селест». Погода шаткая, и с ветром, а посему прикован к комнате. На этих же днях О<льга> А<лександровна> хочет говеть здесь. В Голл<андии> у ней нет охоты; священник — пустоцвет. Однажды (у меня) у О<льги> А<лександровны> был острый припадок сердечной болезни. Был и еще, у Первушиных. Поду-май-те: там, в Голл<андии> она —

за все! Она — и не раз — стирала — до свыше 200 шт. белья в раз! Кошмар. Я не понимаю ничего. Она — как бы «Вакса» моей повести «Мэри». О, лучше была бы «Мэри»! И... выхода нет. Для такой, как она, нет выхода. Она предельно целостна и целомудренна — во всем! И... она как бы запугана, «пуганая» («законом» сознанием ответственности!), как сказал о моей Дари Варнава. Это — ужас и — восхищение, для меня. Я далеко ей не вровень в этом. Она — вся несет бремя своих предков — боль и страдание за грехи людские. В ней опыт многих веков служения. Она могла бы стать героиней великого произведения, но это столь безмерно, что не в моих силах. Я мог бы дать лишь слабые зарисовки.

На этом пока кончаю и — обнимаю Вас. Все мое сердце Вам, добрые друзья!

Ваш Ив. Шмелев.

407

И. А. Ильин — И. С. Шмелеву <2.VI.1946>

Милый и дорогой Иван Сергеевич!

Оба письма получил. Спасибо. И от 28 апр<еля> и от 23 мая. Все время тревожился за Вас и не посылал ничего своего, чтобы зря не утомлять Вас. Но <неразб.> [647] побранивал Вас за молчание после последнего авиончика. Послал его 13 мая, а подтверждение получил только 25 мая. След<ующие> десять дней скреб в затылке и приговаривал «эээ!» и «ыыы!». Вы другой раз без всяких «акафистов» моему Ангелу-Хранителю, просто открыточку бросайте, не откладывая нимало: «Тут же был и руку приложил, Иван Шмель». А «закатистые молебны» — только отсрочка делу. Очень надеюсь, что Ваш недуг сдался, что врачиха победила, а посетительница что-ниб<удь> полезное придумала и наладила.

А я пока ничего. Печатаю том о Гегеле по-немецки и пишу по-русски одну из моих книг (Das verschollene Herz), [648] отдельные главочки коей уже переписаны для <

неразб.>.

Душевно Вас обнимаю и шлю приветы Ольге Александровне.

1946 VI 2

Ваш И.

Присылайте «Лето» II!

408

И. С. Шмелев — И. А. Ильину <15.VI.1946>

15. VI. 46. 7 ч. веч.

91, r. Boileau, Paris, 16-е

Дорогой, милый Иван Александрович,

Благодарю, благодарю, благодарю... — авионное п<ись>мо только что, входя к себе, нашел в передней, просунутое на сей раз под дверь. Пахнет горными цветами — летело поверх высот!

Ольга Александровна отбыла во вторник, оставив Париж и пустоту в нем у всех, кто ее видел, слышал, говорил с ней. Сие — не преувеличено нисколько.

Опять голл<андский> хомут... Я постигаю ту темень и удушье, в коих она живет... Я многое знаю, о еще большем догадываюсь.

Больно видеть, как бесцветно, бесцельно прошли эти ее девять лет! Ка-ка-я ошибка совершена.

О<льга> А<лександровна> в Париже утомилась, разбилась на кусочки... — сл<ишком> много и «миссий», и «комиссий», и созерцаний, и... — всего. Она трогательно-незабываемо заботилась скрасить мою одинокость, мою беспризорность.