Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Получил Вашу книгу-машинопись — «О тьме и просветлении». Прочел, и буду еще читать. Труд Ваш, поистине, огромный и плодоносный. Так еще не давали, насколько знаю, «анатомии» и «психологии творчества». Эта книга вытекает из Вашей теории эстетики, выраженной так блестяще в труде «Основы художеств<енного> творч<ест>ва» — «о совершенном в искусстве». Теория Ваша, по-моему, уже не теория, не «гипотеза», а — закон. Как бы увенчание всех теорий. И как же Вы ее художественно-четко применили! И свет, и блеск. Так глубинно, и так осязательно еще не разбиралось творчество данного художника. И теперь видно: так, только

так и можно постичь его. Вы дали не наброски, не силуэты, не портреты: Вы дали — лики, живые. Дали — сущности. Вы вскрыли то, что и носители этих сущностей не сознавали вполне, — в чем эти «сущности». И дали художественно-предельно. Акт «родового инстинкта» в иск<усст>ве Бунина... — это Вы, единственный, поставили такой точный, тонко-художественный диагноз! Вот уж, именно: иск<усст>во Б<уни>на — все в «комплексах», вытекает из темных недр очень властного полового инстинкта, как бы оно ни было закрываемо цветами бытия, вплоть до... «космических». Ныне сказалось это обнаженно: вся послед<няя> его работа — серия этюдиков последнего росчерка его старческого пера, — растеряв цветы прикровенности, от ослабления творческого «дежурного аппарата», от бессилия и от... «несдержки», — крики-вопли гаснущего импотента во всех смыслах, попытки приглушить ужас-крёхот конца

. Художник внешнего опыта, Б<унин> ярей действует ныне — внешними средствами, но впустую: он даст еще более обнаженные образцы, может в всевластную паскудографию впасть... — да и впадает! — и кончит слюноистечением. Таков мой вывод из Вашего неумолимого диагноза. Душа не стареется — она богатеет и молодеет с годами, и ее внутренний опыт с годами насыщается тончайше. Из тлена рождшееся, чувственно жившее, — сникает вместе с распадом тленного.

Отлично дали и акт Ремизова, его «запуганность», его страхи жизни, Жизни, представляющейся ему — Неумолимой и как бы тупоглазой. Он знает это, но хочет дышать... — и при своем богатстве матерьяло-слова находит выдыханья, пусть кривясь и юродствуя, чтобы забить, доколотить в себе этот страх. И людей жалеет — от себя, через себя, всех, когда может протащить через себя, — наделяет тем же корче-страхом, до заклинаний, до... чудачеств. У него тоже «комплекс» — есть и от «пола»! — куда сложней инстинкто-поло-комлекса... с большой примесью... «богобоязни». Чистого Бога я не найду у него, ему бого-чудачки ближе... — отсюда и многие кривизны его Миколы. Отсюда и переслойка «времен», — как бы сны в снах... Но сны эти или больные, или на-виденные... — он, за нехваткой снов Жизни, творит их сам... — надо же как-то

жить, свычно душе — образами. Я чувствую, что Ремизов вызвал в Вас большое напряжение и утомленье духа. Искусство его — нелегкое, не-чистое. Оно страшно изувечено, в надломах и неудачных сращениях этих надломов, и потому — стоит нередко у входа в патологический отдел клиники. Он старается уйти от него, укрыться в ребячье, заиграть себя игрушечками, но не в силах заиграться. «Лунатик» в искусстве. Не всегда забывающий, что он не лунатик. По «карнизам» ходит, а голова кружится. Кажется порой, что это игра в «лунатизм». И все же он очень непосредствен, «юрод», с глазком-прищуром. Мешает ему отдаться — ярая любовь к слову. И, как обиженный ребенок, не может обойтись, чтобы не ударить по причинившей боль «бяке». Для меня он, вообще, темный

в смысле, напр., — «темная вода». Скорбь и боль очень ему чувствительны, до подкожной боли-горенья... и выход у него... лишь в воздыханьи-вскрике. Путей не видит, их нет. Вы его дали осязательно-верно, при всей его «неосязаемости». Он болеет страданьями других через свой... страх всего.

О себе не смею говорить: земно кланяюсь. Поражен, потрясаем, озираюсь до непостижимости, как можно так видеть! Для сего надо чудо, или два чуда: 1. — гениальное мастерство проникновенности, 2. — чудеснейше-точный инструмент-лот глубин человеческой души, и — творящей души! И еще: надо большое сердце. Без такого Сердца, хоть и при всех других высоких качествах, познание и раскрытие Искусства — глубинное! — недостижимы.

11 ч. ночи, стук прекращаю, перехожу на перышко. [676]

Вдохновенно приветствую Светлый день Ангела светлой Наталии Николаевны. Полного покорения недуга и — благоденствия! Вас — с дорогой Именинницей. Мысленно шлю торт, от Флея. [677] Где теперь Флей? Где торты?! Попали в... реторты. Ну, «придворные поставщики» все же — поди, имеются... Молюсь всем Святым, поднятым мною в «Кр<естном> Ходу», в «Донскую». Звон и блеск... Молюсь о Ваших здравиях и благоденствиях. Дал бы «трезвон», как кренделю. Кренделя — поди, выпекают, но трезвонов не допущают, разве кремл<евский> Владыка себе потрезвонить повелит. И тогда зазвонят колокола, даже и в <неразб.>.