Период полураспада

«Living is easy with eyes closed,Misunderstanding all you see…»[6]

Конечно, она и другие, такие же как она, у которых глаза открыты, сделают их страну другой! Но это когда будет, а сыну нужен этот воздух сейчас. Она забыла о кубике Рубика, а земляничная поляна напоминает, что она так и не сложила его. Это мама считала, что главное – сделать карьеру и примкнуть к высшей касте, как диктовало мамино время. Лену же закрутил водоворот революции, перемен, горячечных надежд и иллюзий, и она бежит без остановки, не задумываясь, а куда, собственно? В высшую касту? А зачем? Все равно бег в колесе, все равно клетка, все равно она стоит закрытая на окошке. Может, не бежать надо, а плюнуть на московское правительство и идти хоть полы мыть в McDonald’s, чтобы выпихнуть ребенка из клетки? Лена не думала, как Алка, о том, какие барьеры в жизни должен взять ее сын, она была готова взять их для сына сама.

На Болотниковской радость рассматривания американских подарков заставила ненадолго отступить царившую в доме безысходность. Отец с трудом натянул на себя sweatshort с символикой яхт-клуба Сан-Франциско – только там Гуля смогла найти безразмерную XXXL. Отец сидел на табуретке в кухне и гладил руками рисунок у себя на груди. Говорил он уже невнятно, повторяя лишь: «Якорь… дочь… Мася деду якорь привез…»

Посовещавшись, мать с дочерью решили отправить Чуню за город – лето, ему нужен воздух, не нужно видеть страданий деда. Большой парень уже, только рад будет свободе. Лена поселила сына в отдельном номере дома отдыха Моссовета «Отрадное» в пяти километрах от МКАДа, через два дня на третий ездила его навещать после работы. Юрке в «Отрадном» нравилось все: никто не заставляет есть, гулять можно хоть до ночи, компания ровесников – огромная. Он, похоже, был влюблен во внучку одного из руководителей Мосстройкомитета – белокурую Яну Краснянскую. Стирая джинсы сына, Лена нашла в кармане записку, написанную его почерком: «Если ты меня любишь, положи записку в холле второго этажа под диван. Юра».

На выходные Лена взяла себе и Николаю двухместный номер, чтобы побыть с сыном.

– Мам, ничего, что мы уедем?

– Езжай, доченька, не сидите в городе в жару. Папе лучше, я завтра поеду в больницу, а в следующие выходные ты меня сменишь.

Всю субботу они купались, вечером отправились на танцы. Воскресным утром Лена позвонила матери, та уже собралась ехать к отцу, говорила, что накануне у него стабилизировалось давление, снизилась температура, он, правда, в забытьи, но болей нет. Есть шанс, что пойдет на поправку. После завтрака они поплыли на лодке по озеру, Чуня сидел на носу, болтая ногами в воде. Причалили к другому берегу, взяли корзинку с пикником, побрели в глубь леса. Перекусив, Николай с сыном пошли играть в мяч, а Лена, вымотанная за неделю, задремала на надувном матрасе…

Она проснулась как будто от толчка изнутри и резко села. Она точно знала, что сейчас полдень. Внутри что-то торкало, и она знала, что это.

– Чунечка, нам с папой надо домой. Мы тебе уже надоели, тебя ребята заждались, девочки.

– Мам, приедешь в среду?!

– Приеду, обязательно.

Сына побежал к приятелям, а Лена с Николаем сели в пропеченные солнцем «жигули» и понеслись по Пятницкому шоссе.

– Ален, ты что так гонишь?

– Коль, как только увидишь телефон-автомат, скажи…

Она с трудом запихнула гривенник в прорезь, набрала номер. Мать ответила со второго звонка…

– Мам…

– Все кончено, – Алка в точности повторила слова Соломона, когда тот, тоже в ответ на Гулин звонок из телефона-автомата, сказал, что умерла бабушка.

Виктор Степанович Котов умер в воскресенье, ровно в полдень. Он не мог умереть в другой день и в другой час. Это было ясно, еще когда родилась его дочь, которой он оставил все: гены, характер и семью.

В понедельник Лену утешал Лужков, распорядившийся выделить место на Троекуровском кладбище: «Отец у тебя, Лен, герой войны, полковник…» Вечером, придя домой, в свою панельную трешку на Варшавском шоссе, Лена села на пол и закричала, завыла по-звериному, в полный голос…

Хоронили отца с почестями, разве что удалось отговорить руководство части от оркестра, но подушки с орденами и медалями за гробом печально несли. Кто и какие произносил речи, Лена не помнила. Когда глаза собравшихся повернулись к ней, она смогла лишь произнести: «Папа, прости меня… Ты был необыкновенным отцом… И я, и твой Мася… мы всегда будем тебя любить».

К концу недели Лена увезла в «Отрадное» на две недели всю семью. Мама с Чунькой будут там жить, они с Колей – приезжать по вечерам и на выходные. В ночь на воскресенье – ровно через неделю после ухода отца – она проснулась около пяти, опять что-то торкнуло. Вышла на улицу, постояла. Глаза слипались. Забралась в машину, свернулась калачиком и заплакала. Стала проваливаться в дремоту, и снова торкнуло, стало не хватать воздуха.

Лена выбралась из машины, посмотрела на небо, где уже взошло июльское солнце.