Первый чекист

Банда в Москве действовала уже давно, ее налеты становились все смелее, а захватить налетчиков чекистам никак не удавалось. Несколько раз задерживали группу подозрительных парней, но при обыске никакого оружия у них не находили, и задержанных отпускали. В конце концов чекисты поняли хитрость налетчиков: у каждого из них был малолетний помощник, которому при опасности бандиты быстро передавали оружие.

И вот вся банда арестована. Казалось бы, дело несложное — чекистам приходилось сталкиваться и не с такими. И уж, во всяком случае, не спать из-за этого дела у Дзержинского не было никаких оснований. Так казалось, так думали многие товарищи, и так, возможно, было бы на самом деле, если бы не одно обстоятельство — малолетние «оруженосцы» бандитов. Впрочем, у многих и на этот счет не было сомнений: они участвовали в вооруженных грабежах и должны понести наказание, должны быть осуждены и отправлены в тюрьму…

В тюрьму… Да, конечно, всякое преступление должно караться, преступник не может остаться безнаказанным. Но ведь преступники бывают разными. Эти мальчишки… Дзержинский придвинул к себе папку с делом о вооруженных ограблениях, но не раскрыл ее — он и так до мельчайших подробностей знал это дело, как знал и десятки других подобных дел, как знал все, что можно было узнать о положении беспризорных детей в стране.

В стране около четырех миллионов детей-сирот и около полутора миллионов детей разорившихся от голода крестьян. Они тоже на улицах, они хотят есть. Одни умирают от голода и болезней, другие попрошайничают, третьи идут на преступления — воруют, грабят, чтоб быть сытыми…

Голод… Страшным призраком смерти поднялся над страной, и в первую очередь он губит детей. Феликс Эдмундович вспомнил детей, которых по его настоянию вывезли из охваченного неурожаем, умирающего от голода Поволжья. Шестьдесят тысяч детей… нет, не детей — маленьких старичков со сморщенными, старческими личиками, с трагическими глазами, в которых застыло выражение ужаса. Многие не могли стоять, даже держать в руках кружку. Детей вывозили на Украину, в Сибирь — туда, где был хлеб. Но многие так и не увидали хлеба, так и не наелись уже никогда — сотни тысяч маленьких безымянных могилок оставляли за собой эшелоны, увозившие детей.

Но большинство детей было спасено — и это великое счастье!

Однако накормить детей, спасти их от голодной смерти — лишь часть дела. Пять с половиной миллионов беспризорных на улицах городов еще ждут помощи. И среди них есть немало таких, которые привыкли к беспризорничеству, привыкли воровать, даже грабить. Но ведь они же дети! Они не закоренелые преступники. Бороться за детей — это не только бороться за их жизнь, — это бороться и за их души. А тюрьмой детскую душу не исправишь. Некоторые товарищи не хотят думать об этом — они не делают различия между закоренелым преступником и ребенком, которого на преступление толкнул голод. Для них любой человек, совершивший преступление, — преступник, и только.

Но Дзержинский думал иначе. Он высказал свои мысли на заседании коллегии ОГПУ, он продолжал думать об этом и после заседания. И мысли эти не давали уснуть Феликсу Эдмундовичу. Он нисколько не жалел, что категорически воспротивился суду над малолетними преступниками, он был абсолютно уверен в своей правоте, в правильности задуманного им. Но как осуществить это? Дзержинский представлял себе, как будут торжествовать его противники, если план не удастся. Но черт с ними, с противниками, суть не в них!

Утром Дзержинский вызвал сотрудника ОГПУ Матвея Погребинского. Он не раз разговаривал с ним, нс раз поручал ему трудные и опасные задания. Но сегодня Феликс Эдмундович не торопился. Он почему-то долго рассматривал Матвея, будто видел впервые этого невысокого широкоплечего человека с маленькими усиками на смуглом лице и орденом Красного Знамени на выцветшей, но аккуратно выутюженной и заштопанной гимнастерке.

— Недавно мы с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной были недалеко от станции Болшево, — задумчиво начал Дзержинский, все еще продолжая пристально разглядывать Погребинского, — чудесное место! Просто удивительное! А когда мы уезжали, Ильич сказал: «Вот здесь бы надо поселить беспризорных ребят! Здесь и природа будет помогать их воспитанию!..» — Дзержинский замолчал.

Погребинский тоже молчал, еще не понимал, зачем вызвал его председатель ОГПУ.

— Так вот, товарищ Погребинский, — Феликс Эдмундович тряхнул головой и заговорил, как всегда, быстро, возбужденно, будто боясь, что его сейчас прервут и он не успеет сказать всего, что надо, — вы поедете в Болшево. На разведку, так сказать. Там у деревни Костино, бывшего поместья Крафта, имеется подходящее, по-моему, здание монастыря. Монахов там уже нет. Поезжайте немедленно.

— Слушаюсь, Феликс Эдмундович. А потом?..

— А потом, Мотя, — Дзержинский вдруг перешел на «ты», и голос его зазвучал как-то по-отечески задушевно, — потом, Мотя, ты организуешь коммуну из беспризорных и малолетних преступников…