Первый шедевр

– И что ты ей скажешь? Чтобы она ехала два часа, чтобы забрать твою вонючую задницу из тюрьмы? Ты думаешь, она это хочет от тебя услышать? – Тим прислонил свою голову с запекшейся в волосах кровью к испещренной царапинами черной поверхности телефона.

Грег все же смог набрать нужный номер. В трубке послышался длинный гудок, и еще один, и еще один. Оливия не подходила к телефону.

– Все, парень, твое время закончилось, возвращайся в камеру, – скомандовал полицейский.

Грегори не выпускал трубку, тогда коп снова схватил его за шкирку, пытаясь оторвать от трубки. Та выскользнула из вспотевших пальцев. Он снова тащил Грега по коридору, мимо холла, где Грегори увидел знакомую точеную фигуру. Оливия стояла здесь и смотрела своими огромными голубыми глазами, как его тащат в камеру. Грег попытался упереться пятками в пол, но тучный коп приподнял его и толкнул вперед.

– Погодите! Грег! – послышался голос Лив, но Грегори ее не мог видеть. Путь девушке преградила женщина с лошадиным лицом.

Грега снова бросили в камеру, дверь за спиной захлопнулась. Тим уже сидел с ногами на шконке и уже готовил очередную остроту, но Грега это уже не интересовало. Оливия здесь! Она ему поможет, она вывезет картину и, возможно, даже вытащит его из этой крохотной комнатки.

– Ага, и отсосет впридачу. Ты меня вообще не слушал, чудик? Ты никому не нужен! Она тебе померещилась. Прям как я сейчас, – заметил Тим.

– Оливия, – прохрипел Грег, царапая железную дверь.

Усталость вернулась, ноги подкосились, и он упал, ударившись об угол шконки. Реальность мгновенно отключилась, как и все звуки и чувства. Время потеряло значение и вовсе перестало существовать, как и сам Грегори. Абсолютная темнота и легкость, волной уносившая все дальше и дальше, где ничего никогда не было.

Позволь темноте проглотить себя, стань каплей в этом огромном океане пустоты. Все закончилось, теперь ты – нечто другое. Эфемерное. Безоболочное.

– Нет… Оливия, – прохрипел голос Грегори. – Мой шедевр. Я… я не готов…

К этому никто не бывает готов, но это естественно, как дышать, глотать, чувствовать дуновение ветра, прикосновение губ. Теперь тебе это не нужно. Вся боль, унижение, страх, печаль – для тебя это перестанет существовать.

– Это не вся… жизнь.

Ты прав, но это бОльшая часть твоей жизни. Ты так страдал. Как и твоя мать. Как и твой отец, который так и не принял ее утрату. Зато тебе уже ничего не надо принимать. Просто плыви на волне, по темной воде…

Яркий свет вернул боль, вернул страдания. Опять! Холодная рука в перчатке растягивала веки правого глаза. Это опять повторяется! Пустота рассеивалась, уступая место боли, плавящей нейроны его мозга, обжигающей лицо, вгрызающейся в кости.

– Грег! Грег, – словно из-под воды доносился женский крик.

– Мэм! Вам сюда нельзя, – звучал другой, мерзкий женский голос.

– Моя картина… Лив, – боль продрала легкие, мерзкой массой заполняя рот Грега.

– Он ни в чем не виноват! Пустите меня! Грег, – кричала Лив. – Вы не видите, что ему плохо?! Вызовите скорую!

– Скорая в пути, мэм! Покиньте комнату, – вмешался грубый мужской голос.

– Лив, – имя забулькало во рту Грега.

– Переверните его, – скомандовал грубый голос.

Ты снова повторил свою ошибку. У тебя был шанс уйти, но почему ты снова и снова реагируешь на этот чертов свет, мудила?! Зачем ты каждый раз выбираешь боль и страдание? Ты мазохист? Или просто идиот?!

* * *

Пшшш-фуууух. Пшшш-фуууух.

Грег очнулся в комнате под лампами дневного света. Горло саднило – в него была вставлена длинная трубка, заклеена пластырем у самого рта, к груди присосались несколько датчиков сердцебиения. Глаза судорожно завращались и, ухватив образ Оливии, дремавшей рядом на стульчике, успокоились. Он попытался приподняться, но тело было будто не его.

Пшшш-фуууух. Пшшш-фуууух.