Петербург

- "В своей скверной записке..."

- "Такого не знаю..."

- "Неизвестный", - растерянно настаивал Николай Аполлонович, - "ваш товарищ по партии... Что вы так удивились? Что вас так удивило?"

- "Уверяю вас: Неизвестного в партии у нас нет..."

Пришла очередь удивляться и Николаю Аполлоновичу:

- "Как? Нет в партии Неизвестного?.."

- "Да потише же... Нет..."

- "Я три месяца получаю записочки..."

- "От кого?"

- "От него..."

Оба они замолчали.

Оба они тяжело задышали и оба вцепились глазами в вопросительно вскинутые глаза; и по мере того, как один растерянно поникал, ужасаясь, пугаясь, тень слабой надежды блеснула в глазах у другого.

- "Николай Аполлонович", - бесконечное возмущение, победивши испуг, разливалось на бледных скулах Александра Ивановича двумя багровыми пятнами, - "Николай Аполлонович!"

- "Ну?" - схватил его за руку тот.

Но Александр Иванович все не мог отдышаться, наконец, он поднял глаза, и - ну, вот: что-то печальное, что бывает во снах, - невыразимое что-то, без слов понятное всем, тут пахнуло внезапно от его чела, от его костенеющих пальцев.

- "Ну же, ну - не томите!"

Но Александр Иванович Дудкин, приложивши палец к губам, продолжал качать головой и молчать: невыразимое что-то, но понятное в снах, от него проструилось незримо - от чела его, от костенеющих пальцев.

Наконец с трудом он сказал:

- "Заверяю вас - честное слово: я во всей этой темной истории ни при чем..."

Николай Аполлонович сперва не поверил.

- "Что сказали вы? Повторите же, не молчите: поймите же и мое положение..."

- "Я - ни при чем..."

- "Ну, так что ж это значит?"

- "Не знаю...", - и прибавил порывисто: - "нет, нет, нет: это - ложь, это - бред, абракадабра, насмешка..."

- "Разве я знаю?.."

Николай Аполлонович посмотрел невидящими глазами на Александра Ивановича; а потом и в глубь улицы: как улица изменилась!

- "Да разве я знаю?.. Мне не легче от этого... Я не спал эту ночь".

Верх пролетки стремительно уносился в глубь улицы: как улица изменилась, - как и ее изменили эти суровые дни!

Ветер от взморья рванулся: посыпались последние листья; больше листьев не будет до месяца мая; скольких в мае не будет? Эти павшие листья воистину - последние листья. Александр Иванович все знал наизусть: будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом - все провалится; о, кружитесь, о, вейтесь, последние, ни с чем не сравнимые дни!

О, кружитесь, о, вейтесь по воздуху вы, - последние листья! Опять праздная мысль...

РУКА ПОМОЩИ

- "Так он был на балу?"

- "Да, он был..."

- "Разговаривал с вашим батюшкой..."

- "Вот именно: упоминал и о вас..."

- "После встретился в переулке?.."

- "И увел в ресторанчик".

- "И назвался?.."

- "Морковиным..."

- "Абракадабра!"

Когда Александр Иванович Дудкин, оторвавшийся от созерцания вьющихся листьев, наконец вернулся к действительности, то он понял, что Николай Аполлонович, забегая вперед, даже с несвойственной ему живостью растараторился донельзя; жестикулировал он; наклонял низко профиль с неприятным оскалом разорвавшегося рта, напоминая трагическую, античную маску, не сочетавшуюся с быстрой вертлявостью ящера в одно согласное целое: словом, выглядел он попрыгунчиком с застывшим лицом.

Александр Иванович изредка лишь вставлял замечания:

- "И при этом он говорил про охранку?"

- "И охранкой пугал..."

- "Утверждая, что такое запугивание в плане партии и это партия одобряет?.."

- "Ну да, одобряет..." - с некоторым раздражением твердил Николай Аполлонович и, краснея, пытался осведомиться:

- "Сами же вы, помнится, тогда говорили, что партийные предрассудки..."

- "Чтб такое я говорил?" - строго вспыхнул и Дудкин.

- "Помнится, говорили вы, что партийные предрассудки низов не разделяются верхом, которому служите..."

- "Вздор!" - и Дудкин тут корпусом дернулся: и в волнении все усиливал шаг.

Николай Аполлонович в свою очередь хватал его за руки с тенью слабой надежды, отвечая на вопросы, как школьник, и неестественно улыбаясь. Наконец, улучив вновь минуту, продолжал он свои излияния о событиях этой ночи: о бале, о маске, о бегстве по залу, о сидении на приступочке черного домика, о подворотне, записочке; наконец, - о поганом трактирчике.

Это был подлинный бред.

Абракадабра все перепутала; все они давно уже посходили с ума, если только то, губящее безвозвратно, не существует в действительности.

С улицы покатились навстречу им черные гущи людские: многотысячные рои котелков вставали как волны. С улицы покатились навстречу им: лаковые цилиндры; поднимались из волн как пароходные трубы; с улицы запенилось в лица им: страусовое перо; блинообразная фуражка заулыбалась околышем; и были околыши: синие, желтые, красные.

Отовсюду выскакивал преназойливый нос.

Носы протекали во множестве: нос орлиный и нос петушиный; утиный нос, курий; и так далее, далее...; нос был свернутый набок; и нос был вовсе не свернутый: зеленоватый, зеленый, бледный, белый и красный.

Все это с улицы покатилось навстречу им: бессмысленно, торопливо, обильно.