Пять портретов (Повести о русских композиторах)

При появлении Славиной в четвёртой картине кто-то закричал: «Браво!» Лучшую Пиковую Даму было трудно вообразить. Её голос, уподобляясь фаготу, был хриплым и угрожающим, когда она прогоняла приживалок, но становился глубоким, хотя и не лишённым резкости, когда она вспоминала прошлое и в особенности когда пела свою песенку на французском языке.

И Фигнер — мастер декламации — был превосходен.

Как хорошо, что Модест оставил здесь почти нетронутой прозу Пушкина, лишь слегка придав её течению трёхдольность. Рифмы были бы здесь неуместны…

…Всю эту картину и следующую, в казарме, Чайковский слушал, совершенно забыв о театре, о зрителях, даже о сцене, хотя и смотрел пристально. Он видел другое. Себя во Флоренции, когда он в полубезумном состоянии писал эту музыку.

В те дни он настолько перевоплотился в своего Германа, что мог бы, вспомнив Флобера[94], сказать: «Герман — это я». Конечно, хорошо снова стать молодым. Но тот груз, который нёс на себе юный неудачник, был слишком тяжёл. Хватит и собственного. Но как отделить себя от своего создания, когда с каждым днём всё сильнее проникаешься его жизнью?

Он вернулся после прогулки, но, вместо того чтобы, как всегда, спокойно провести вечер за чтением и игрой на фортепьяно — он давно уже не работал по вечерам, — тотчас вернулся к своей партитуре — что-то гнало его. Он забыл о сияющей Флоренции, которая расстилалась за широким окном, и видел перед собой осенний Петербург. Холод пронизал его до костей. Он был Герман, Герман, только что вернувшийся с похорон.

Для Германа это был один из тех неприкаянных вечеров, когда все муки одиночества, сиротства, раскаяния набрасываются на человека и толкают к пропасти. А за окном свист ветра, вой, плач…

И звук трубы, зовущий к вечерней перекличке, врывается, как напоминание рока.

В это мгновение кто-то заглянул в окно. Теперь Герман и сам вскочил с места, прижался к стене, как бы желая исчезнуть в ней. И, когда напряжение дошло до предела, он увидал призрак. Женщина в белом заговорила: в полной тишине произнесла и повторила названия трёх карт. Все посторонние звуки ушли в землю. На монотонном дрожании инструментов призрак с перерывами повторял:

«Тройка… Семёрка… Туз…»

Ровное, холодное, а потому и обманчивое предсказание.

…«Вы кричали, синьор? — спросила привратница, войдя к нему. — Я стучалась, но вы не отвечали».

— Возможно, что я пел. Это случается со мной во время работы.

Модест потом очень бранил его, за то что он довёл себя до такого состояния. Доработался до галлюцинаций. Но сам он после того чувствовал себя отлично и в тот же вечер, совсем поздно, не пропуская ни одной подробности, записал пятую картину оперы — сцену в казарме.

В следующем перерыве, избегая встреч, Чайковский вышел из театра. Улица была пуста, и только вереница карет у входа напоминала, что он ещё не свободен: в громадном здании, которое он ненадолго покинул, всё ещё решается его судьба.

Как странно всё, что происходит! И ведь не в первый раз. Но теперь, более чем когда-либо, он чувствовал, что его подлинная жизнь, в которой поднимаются огромные пласты, совершаются перевороты, ставятся гигантские проблемы, — его героическая, отважная жизнь в музыке ничего не оставляет ему для другой реальной жизни — вне музыки. Там, за пределами, остаётся обыкновенная личность, со всеми присущими ей слабостями, порой ненавистная ему. И одна мысль, что он скоро-скоро очутится лицом к лицу с этой второй жизнью, внушает ему страх. Нет, он не сможет так жить, просто жить! Нет у него сил ни для общения с людьми, ни для объяснения своих поступков. Если прервётся или ослабеет его способность сочинять, он перестанет жить, вот и всё.

Но ведь нет никаких оснований для паники. Это ещё не последнее, на что он способен. Ещё не раз… об этом нельзя теперь думать…

Он немного опоздал и застал на сцене Томского, с ленивой затяжкой запевающего свою песенку о «девóчках».

Пожалуй, Мельников не совсем подходил для роли пылкого гусара. Он, скорее, напоминал пожилого, но изящного вельможу, прожигателя жизни, завсегдатая пирушек, любящего молодёжь и любимого ею.

Началась пляска гуляк, которые с удалью подхватывали припев. Распалённые песенкой, эти светские повесы сбросили парики и принялись выкидывать коленца, выкрикивая: «Часто! Часто! Часто!»[95]

В эту минуту появился Герман.

Как всегда, Фигнер удивил неожиданностью. Если на генеральной он спел первый куплет своей застольной мрачно, а второй — победоносно (всё к чертям, даже страх смерти!), то теперь — совсем по-другому. Очень вызывающе — первый куплет, а второй, хоть Герман и уверен, что выиграет, — надрывно, с каким-то убеждённым отчаянием: «Да, я выиграю, но счастлив не буду, я продал душу чёрту и погибну!» Это соответствовало музыке.

И всё дальнейшее промелькнуло слишком быстро, кроме просветлённой концовки. Безумец, игрок опять становился человеком, бедным юношей, который верит в искреннее чувство. И этим он выигрывает у судьбы свою карту.

6