Пять портретов (Повести о русских композиторах)

Казалось, ничто не мешает ей быть счастливой. Но она была неспокойна, сумрачна; часто жаловалась, что нет для неё подходящей роли. Всё не по ней. И публика раздражает.

— Для кого я играю? Для купчих? Всё, что я делаю на сцене, — пошлость, ложь, и больше ничего.

— Вы поверхностно судите, Евлалия. — Чайковский говорил с ней строго. — Купчихи бывают разные. Вас слушает и молодёжь — студенты.

Но она повторяла:

— Нет, я так не могу. Когда-нибудь сорвусь.

И однажды во время гастролей, играя Василису Мелентьеву, Кадмина в антракте приняла яд и умерла на сцене. Говорили — несчастная любовь, но никто не знал в точности… Была немногим старше Тани.

Ещё одна жертва. Но такова была участь и его героинь. И он не был бы Чайковским, если бы не замечал прежде всего трагические судьбы.

Евлалия Кадмина была резка и прямолинейна в суждениях. И даже о романсе Чайковского «Страшная минута», который он посвятил ей, отозвалась довольно сурово:

— Этот крик в конце — зачем он? Слишком надрывно. А я и сама такая, мне нужно другое… Простите меня.

И внезапно — доверчиво, со слезами на глазах (именно такой описал её Тургенев в одной из глав своей повести), — сказала:

— Знаете что? Напишите для меня что-нибудь простое-простое. Очень правдивое, чтобы я поверила. Только не романс и не арию, а песню.

Во Флоренции, когда он уже подходил к «Канавке»[89], Чайковскому вспомнился этот разговор… «Ах, истомилась, устала я…» Вот песня, о которой мечтала Кадмина. Её уж не было на свете, да и партия Лизы не годилась для неё, у певицы был слишком низкий голос, глубокое контральто. Но характер песни, протяжный, заунывный, пришёлся бы ей по душе. Здесь надо было не петь, а причитать — он слыхал такой плач в деревне.

Нужды нет, что Лиза у него графиня. Евлалия говорила ему, да он и сам знал, что в музыке нет каких-то особых «графских» страданий. Истинное горе — оно одинаково, что у графини, что у крестьянки.

Через несколько дней он уезжал из Каменки с облегчённым сердцем. В глазах сестры уже не было прежнего пугающего выражения. Она даже ступала твёрже.

Все эти дни в Каменке только и было разговоров, что о «Пиковой даме». И Чайковский, вопреки своей натуре, не прерывал похвал, оставался в роли кумира. Так нужно было для Саши. Это было самое удобное положение для её души, единственное, которое не причиняло боли.

VI. Три памятных дня

1

На генеральной репетиции были остановки, недоразумения. Значит, есть все основания думать, что премьера сойдёт благополучно. Чайковский тоже поддался немного этому актёрскому суеверию.

Беспокойства были немалые. Царь пришёл на репетицию, а Фигнер опоздал на целый час. Все волновались. Голос у Фигнера заметно дрожал вначале. Потом он стал петь очень хорошо, но со злым лицом. Ему необходимо было разозлиться, чтобы собрать себя в кулак и показать, на что он способен. Несмотря на громкую славу Фигнера, царь был недоброжелателен к нему из-за его сестёр-революционерок.

Чайковский страдал. Потому что сбылись его предчувствия! Самые убийственные недостатки оперы обнаружились во время генеральной репетиции. Что бы ты ни думал о своём создании, но только на сцене оно впервые начинает жить. Только там оно обнаруживает себя — это единственная реальность.

А она ужасна. Ужасны пошлые слова первых картин, слова, которые он не успел изменить; ужасен Елецкий, никому не нужный, появившийся слишком поздно со своей деревянной арией. После первого действия, где он произносит всего несколько слов, его успели уже основательно забыть… Ужасны приживалки — целых тридцать, чтобы было страшнее, а это только смешно.

А Лиза — Медея, радостно вбежавшая в спальню только что умершей графини! Её пронзительные крики и невозможный выговор: «Он жертва слютшая, и прэступлэнья не можечь, не можечь совершичь!» Как резали слух эти вопли! В довершение всего Герман после исчезновения призрака разразился безумным хохотом и ударил себя рукой по лбу, чтобы не было сомнений, что пора везти его в Обуховскую больницу.

А в самом конце Герман, созерцающий свою пагубную карту! «Кто это? Лиза!» Разве публика и так не догадается, о ком речь? Ведь эти «Красавица! Богиня! Ангел!» опять произносятся, хотя и в другой последовательности. И завершаются восклицанием: «Ах!»

Пастораль «Искренность пастушки» была хорошо исполнена, да ещё графиня — Славина, причудливая и очень жизненная, понравилась ему. Но остальное…

Чайковский досадовал ещё и потому, что его впечатления были зыбки. Ужасная раздвоенность! Он, всегда и во всём опиравшийся только на себя, оглядывался на публику, на знакомых: как они принимают. И в антрактах ждал, чтó скажут. Он был в равной степени готов и к провалу, и к триумфу. Да, и к триумфу, несмотря ни на что!

На лицах ничего нельзя было прочитать. Публика Мариинского театра! Она не выдаёт своих чувств — боится попасть впросак. Холодность, чопорность. Царь довольно благодушен, но вряд ли что-нибудь понимает. Дома он играет на ярко начищенной трубе мотив «Я неспособна к грусти томной» — это ему нравится. И если даже он сейчас и доволен, что из этого?