Пиковая Дама – Червонный Валет

– Як же це будэ? – сокрушался Сашка и осенял крестом несчастного друга, пытаясь отогнать от него тоску и худые мысли. Душа верного Гусаря пылала, подобно жертвеннику, ему хотелось заключить в братские объятья Алешку, влить в него свои силы, уверенность, бодрость или сказать от сердца: «Кречет, брат мой, давай вместе драться и рыдать, вместе искать выход. Ибо неоткуда ждать человеку помощи». Сознавая разницу дарования и таланта, видя свое и Алексея место на сцене, он готов был пожертвовать собою ради блистательного друга… Однако сказать это не осмеливался, зная его горячий и гордый нрав, а потому тихо гасил в себе этот порыв, отходил в сторону, но лишь на два шага, так, чтобы быть рядом, и чутко ловил штрихи настроения Алексея.

– Может, Кречет, тоби бежать в другой театр? Если гора не идет к Магомету, то пошла она в пим дырявый! Возьмешь рекомендательное письмо у Мих-Миха и…

– Что за ребячество? – Алешка уткнулся горячим лбом в ладони.

– Отец все так же пьет? – вновь нарушил молчание Сашка.

– А что ему, окаянному, сделается? Он водку жрет, как корова свеклу. Вот, смотри, что опять удумал. – Кречетов протянул Сашке мятый листок и, посмотрев на него тусклыми, без блеска глазами, с минутным приливом отчаянья резко поднялся со стула: – Грозился эту кляузу передать в театральную дирекцию, а то и выше! Начальство, понятное дело, обязано будет сему внять и дать должный ответ.

Гусарь сочувственно хмыкнул, расправил на колене листок, уткнулся в чтение:

«Любезный сын.

Мне с тобою делать нечего, как только силою закона заставить тебя, мерзавца, следовать воле отца. Как младший в семье, ты обязан быть при живом родителе, где бы тот ни имел желания пребывать! Я уже крепко приблизился к гробу, Небо становится ближе с каждым днем, и могила мне уже уготована Господом…

Больно и очень горько терпеть разруху, голод и нищету, а пуще подлое предательство детей на старости лет! О сем ли мечтал я с покойницей матерью вашей, в любви и согласии зачиная вас, вероломных поганцев? По твоей милости я вынужден сам каждый день искать в поте лица, где мне угоститься… пью гадкий портер и прочий волчий стрихнин, вместо того чтобы быть обласканным тобою. Задумайся и покайся, покуда не поздно! Господь шельму метит… Разве отец твой на старости лет не заслужил другого почтения?!

Имя твое в моих глазах опозорено… Но не смей радоваться скорой победе! Знай, покуда я жив, судьбе не поддамся, затем ожидай родительской воли и приготовься…

Жалобу сию и свой родительский протест супротив твоего скверного поведения я отправлю по назначению, куда след… и заруби на носу, что Контора Императорского Театра и его превосходительство Директор в лице господина Соколова в сем деле тебе не опора.

Засим до сроку прощай.

Единокровный отец твой

Иван Платонович Кречетов».

Сашка, раздув щеки и наморщив лоб, еще раз перечитал дышавшее угрозами послание. Трудно было сказать, что таки имел в виду Иван Платонович, ставя многозначительную шеренгу точек после слова «приготовься». «Быть может, из желания больнее уколоть сыновей он и в самом деле присмотрел себе место на кладбище. Пусть, мол, им будет вечный укор, пусть помнят свою вину перед родителем!»[152]

Впрочем, ядовитые жалобы старика, порочащего перед всеми и каждым своих сыновей, особенно младшего, за даровой стакан вина – бесстыдны, а скорбь за покойницу мать – фальшива. Да и все посланье по сути – слезливая ложь пьяницы, за неказистыми строками которой виден весь человек: злобный неудачник, шантажист, поднаторевший в судебных жалобах и тяжбах.

– И как тебе это нравится? – Алексей, заложив руки в карманы, снова нервно заходил по дортуару.