Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Несущественно, была ли эта инцестуальная история подлинной или мифической, — само ее существование столь же показательно, как и версия насчет убийства им Надежды Аллилуевой или неистребимый слух о провокаторском прошлом вождя. Да и благонамеренно сталинистские предания о том, будто он был сыном не то грузинского князя, не то Пржевальского (хотя последний в качестве гомосексуалиста совсем уж мало подходит для этого патриотического адюльтера), вопреки воле самих сказителей делают мать Сталина блудницей[254], что опять-таки идеально вписывается в биографию Антихриста или Великого Грешника.

Порой кажется, будто Сталин намеренно сближал себя с Петром Великим (как, конечно, и с Иваном Грозным) не только в политическом, но и в демонологическом плане, и если в числе главных «антихристовых» деяний царя было сыноубийство, то субститутом последнего выглядит сталинское отречение от сына Якова. Светлана Аллилуева подметила типологическое сходство между петровскими попойками и поведенческой стилистикой сталинских застолий, хотя допустима и прямая ориентация на исторические прецеденты[255]. (И для Петра, и для Сталина спаивание сподвижников было прежде всего формой разведки

[256].)

С другой стороны, подобное подстраивание собственного образа под сатанинский типаж обретало поощрительные импульсы в ортодоксально-экстремистском «безбожии» марксизма, получая тем самым парадоксальный статус некоего большевистского благочестия. Показательна демонологическая семантика самого первого печатного псевдонима, выбранного этим семинаристом, — Бесошвили: сквозь прямое значение грузинского имени — сын Бесо, Бэсариона (Виссариона) — зловеще просвечивает, конечно, совершенно иная самоидентификация. Кстати, черта он поминает весьма часто, охотно ассоциируя его с собственной особой. Как-то он сказал озадаченному Черчиллю: «Не мое дело прощать — пусть вас Бог простит»; в другой раз, когда тот выразил надежду на то, что Бог на его, Черчилля, стороне, Сталин ехидно отозвался: «Ну, тогда наша победа обеспечена: ведь дьявол, разумеется, на моей»[257]

. Он может постоянно поминать Бога в связи с ленинизмом, партией и прочими сакральными понятиями («Независимость от ленинизма — нет, товарищи, упаси бог!»), а оппортунистических интеллигентов «гнать ко всем чертям»; но с тем же успехом готов послать врагов социалистической революции «ко всем архангелам», а Бога соотнести с капитализмом: «Псалмопевец говорит, что устами младенцев бог иногда говорит правду. Если считать западный империализм богом, то естественно, что он не может обойтись без своего младенца» (в данном случае Бенеша). Типичен, кстати, для него этот налет двусмыслицы и сексотской подозрительности, сказавшейся в конструкции фразы: не то Бог только «иногда говорит правду», не то Он иногда передоверяет ее младенцам. Конечно, было бы весьма благонравно прямиком зачислить Сталина в дьяволы, но дело в том, что вся эта бесовщина взывает к старой революционной хтонике и богоборческому язычеству, которые изначально были такой же константой большевизма, как и его подспудно христианская символика.

II. Кумиры и культы русской революции

Вампиры самодержавия и капитализма

Вместе со всем большевизмом сталинизм унаследовал леворадикальную мифоэпическую традицию, претворявшую классовую борьбу или революционный процесс в манихейскую войну тьмы и света. Давно замечено, что, несмотря на свое декларативное безбожие, социалистический бунт на деле носит вовсе не атеистический, а агрессивно богоборческий характер[258]. Земные власти в этой мифопоэтической системе соотнесены с церковным богом — «богом богатых», который изобличается в жестокости и вражде к беднякам. Как правило, это официальное божество, а вместе с ним и весь правящий общественный строй тесно ассоциируются с жестоким ветхозаветным Отцом[259]

, родина — с изнуренной Матерью, а революционер, жертвующий собой ради ее освобождения, — с евангельским Сыном[260]. Другими словами, мать словно замещает собой падшую, плененную Софию, а ее сын — Христа-освободителя из гностических мифов, так что новая религия представляет собой некий социализированный вариант гностицизма[261], который оказался точкой притяжения для большинства радикальных тенденций XX века. Как и в романтических версиях гностицизма, чрезвычайно сильно повлиявших на революционную поэтику в целом, ненавистное божество и его земные воплощения отождествлены со злокозненной Судьбой, роком[262], — и любопытно, к слову сказать, что Судьба еще и в советскую пору довольно долго будет изображаться в более или менее персонифицированном виде, в качестве реальной языческой силы, стоящей на стороне капитализма.