Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

И. Курляндский, дополнивший своими наблюдениями приведенный мной чуть выше набор сталинских церковных реминисценций, вместе с тем упрекает меня, во-первых, в излишней открытости к некоторым сомнительным публикациям, а во-вторых, в том, будто я всерьез поверил в сантименты, побудившие Сталина обратиться за помощью к церкви в 1943 году, — хотя «он просто прагматически использовал религиозно-патриотические чувства граждан в своих целях, в данном случае — для достижения победы. Важным фактором были также борьба с немцами за религиозные круги и сближение с веротерпимым Западом»[238]. Первый упрек я принимаю и теперь стараюсь его учесть; второй основан на недоразумении. Есть все же разница между психологическими предпосылками, облегчившими такой переход, и искренним религиозным чувством, которое я Сталину отнюдь не приписывал. Мне остается буквально повторить именно то, что сказано в прежних изданиях книги: для него неизмеримо важнее оказались, как всегда, «соображения политической целесообразности» (Е. Громов), вступившие в союз с биографическими обстоятельствами и предпочтениями. Сначала Сталин усердно истреблял священников, закрывал или разрушал храмы, а потом, в 1943‐м, повинуясь политической прагматике, выпустил уцелевших и раздал им приходы. В 1920 и 1921 годах, в разгар уничтожения церквей, Сталин по столь же практическим резонам защищал от гонений ислам — но никак не православие (см. его заметку «Политика советской власти по национальному вопросу России» и речь на съезде народов Дагестана, а также соответствующий фрагмент в докладе на X партсъезде). В 1924 году он ради «смычки с крестьянством» все же предложил несколько умерить атеистическую пропаганду в русских селах (речь «Об очередных задачах партии в деревне»), и приведенные им тогда аргументы во многом объясняют его будущий подход к религии

[239]:

Мужик смотрит на бога по-хозяйски

, т. е. мужик иногда не прочь бы отвернуться от бога, но его часто раздирают сомнения: «а кто его знает, может, бог и в самом деле существует; не лучше ли будет ублаготворить и коммуниста, и бога, чтобы надежнее было для хозяйства».

При всей своей склонности к библейским текстам и церковной традиции он зато полностью игнорировал именно этическое содержание христианства, фундаментальное различение между «добром и злом»; «Вопрос о борьбе с правыми и „ультралевыми“ надо рассматривать не под углом зрения справедливости, а под углом зрения политической потребности партии в каждый данный момент» («О борьбе с правыми и „ультралевыми“ уклонами», 1926). Он бы высказался еще откровеннее, если бы заменил в этой формуле потребности партии собственными. Искаженная библейская реминисценция, включенная в одну из его статей 1917 года, содержит соответствующее уточнение: «Интеллигенция, вкусившая уже от древа познания власти». Это и была настоящая религия Сталина, сообразно которой и следует понимать его семинаристские сентенции, наподобие фразы о «братьях и сестрах», с которой мы уже имели дело в 1-й главе. Не следует только забывать, что эту свою власть он стремился так или иначе согласовать с меняющейся, но в целом все же доминантной для него доктринальной метафизикой, выполнявшей функцию его официального божества.

А как все же обстояло дело с «политической потребностью» применительно к православию в период Второй мировой войны?

Христолюбивый вождь

В этой главке я не претендую на какую-либо новизну использованной мной информации — она в изобилии публиковалась в открытых источниках. Достаточно будет лишь ее подытожить, чтобы ответить на простой вопрос: был ли Сталин тем самым человеком, который, как сейчас говорят все чаще, воскресил православие в России? Решительно оспаривая это мнение, насаждаемое т. н. православными коммунистами, и привлекая обширный документальный материал, Курляндский в своей превосходной монографии напомнил, что до Второй мировой войны генсек неустанно уничтожал церковь и ее служителей («безбожная пятилетка» 1932–1936 годов и пр.).