Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

В 1917 году, в сентябре <…> у нас в ЦК в Петрограде было решение не разгонять Демократическое совещание и идти вперед по пути укрепления Советов, созвать съезд Советов, открыть восстание и объявить съезд Советов органом государственной власти. Ильич, который в то время находился вне Петрограда в подполье, не соглашался с ЦК и писал, что эту сволочь (Демократическое совещание) надо теперь же разогнать и арестовать.

Нам казалось, что дело обстоит не так просто, ибо мы знали, что Демократическое совещание состоит в половине или, по крайней мере, в третьей своей части из делегатов фронта, что арестом и разгоном мы можем только испортить дело и ухудшить отношения с фронтом. Нам казалось, что все овражки, ямы и ухабы на нашем пути нам, практикам, виднее. Но Ильич велик, он не боится ни ям, ни ухабов, ни оврагов на своем пути, он не боится опасностей и говорит «Встань и иди прямо к цели». Мы же, практики, считали, что невыгодно тогда было так действовать, что надо обойти эти преграды, чтобы взять потом быка за рога. И, несмотря на все требования Ильича, мы не послушались его, пошли дальше по пути укрепления Советов

и довели дело до съезда Советов 25 октября, до успешного восстания. Ильич был уже тогда в Петрограде. Улыбаясь и хитро глядя на нас, он сказал: «Да, вы, пожалуй, были правы».

Это опять нас поразило.

Товарищ Ленин не боялся признать свои ошибки.

Эта скромность и мужество особенно нас пленяли.

В сталинском показе «великий Ильич», одушевленный евангельской фразой («встань и иди»), призывает шествовать к цели на манер напористых, но туповатых и неуклюжих кавказских дэвов, легко попадающихся в любые ловушки. Единственное, хотя неприглядное, для него оправдание состоит в том, что он был мало знаком с реальным положением дел, поскольку благополучно отсиживался «вне Петрограда в подполье», — обстоятельство, комически контрастирующее с той богатырской отвагой, которой Ленин, «не боящийся опасностей», требует от своих соратников, занятых настоящей революционной работой. Вопреки героическому теоретику, «мы, практики» «довели дело до успешного восстания» — а хитрый Ильич, приехав на готовое, был вынужден всего лишь признать «нашу» правоту, в чем, собственно, и обнаружились его «скромность и мужество». Безразмерное «мы» включает в себя, конечно, и Сталина, неведомо где обретавшегося в период Октябрьского переворота[484], и заодно отнимает лавры у Троцкого, которого он совсем недавно называл подлинным руководителем восстания. (Пройдет еще четыре с половиной года — и в речи «Троцкизм или ленинизм?» генсек, забыв и об этих комплиментах, и о своих выпадах относительно «подполья» и фактического неучастия Ленина в революции, объявит, что ее «

руководителем» «был Ленин, а не кто-либо другой[485]

<…> Глупо и смешно пытаться теперь болтовней о подполье замазать тот несомненный факт, что вдохновителем восстания был вождь партии В. И. Ленин».)

Недосоливший Ильич

Чаще всего говорят о его столкновениях с Лениным в вопросе об «автономизации» и вообще в сфере национальной политики (как и по поводу монополии внешней торговли). Мы знаем, что Сталин ориентировался на куда более откровенную русскую гегемонию и жестко преследовал проявления «социал-национализма». Напомню о кульминации спора в конце 1922-го — начале 1923 года[486] в связи с «грузинским делом» и филиппиками Ленина против экзотических русских патриотов — Сталина, Дзержинского и Орджоникидзе: