Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

В то же время именно здесь, в этом насквозь полемическом выступлении, Сталин впервые — пока еще очень осторожно — выставляет себя единственным или главным учеником Ленина, отсутствующего и уже обреченного. Остальные на него только «ссылаются». Сталин же, цитируя его слова, явно претендует на отношения прямой индивидуальной преемственности, деликатно приглушенной за счет подкупающей скромности генсека:

Многие ссылались на записки и статьи Владимира Ильича. Я не хотел бы цитировать учителя моего, тов. Ленина, так как его здесь нет, и я боюсь, что, может быть, неправильно и не к месту сошлюсь на него. Тем не менее, я вынужден одно место аксиоматическое, не вызывающее никаких недоразумений, процитировать, чтобы у товарищей не было сомнений насчет удельного веса национального вопроса.

Между тем прямое назначение этой почтительно подготовленной ссылки — подправить учителя его же собственной цитатой, подправить Ленина — Лениным. Метода эта прослеживается к самым начальным годам сталинского большевизма. Уже в одной из первых своих заметок («Письмо из Кутаиса», 1904) Сталин заявил: «Критикуемые взгляды Ленина — не собственность Ленина». Теперь, в 1922‐м, оратор при содействии партаппарата подвергает косвенной атаке то, что он в другом случае назвал ленинским «национальным либерализмом»[488]

. Ведь «основоположники», вопреки их наследникам из II Интернационала, придавали так называемому национально-освободительному движению в лучшем случае второстепенную и чисто вспомогательную роль. Так же ранее рассматривал проблему и сам Ленин, о чем докладчик теперь не без удовольствия напоминает своим оппонентам:

Разбирая письмо Маркса по национальному вопросу, в статье о самоопределении, тов. Ленин делает такой вывод:

«По сравнению с „рабочим вопросом“ подчиненное значение национального вопроса не подлежит сомнению для Маркса».

Тут всего две строчки, но они решают все. Вот это надо зарубить себе на носу некоторым не по разуму усердным товарищам.

Такой дискуссионный стиль уже предвещает и блестящие манипуляции ленинскими цитатами, и все последующие метаморфозы его образа, который со временем предстанет у генсека в ореоле некоего патрона русского национального величия. Фактически же Сталин только адаптирует к «великорусской» установке довольно слабо замаскированный великогерманский шовинизм Энгельса, Маркса и Каутского, одновременно акцентируя прикровенные имперские тенденции самого Ленина.

Скромный и логичный орел нашей партии

Так или иначе, надо иметь в виду эту амбивалентную многослойность сталинского отношения к «Ильичу». Ленин у него словно разделяется на, казалось бы, непререкаемое, абсолютное божество — и земную, крайне неинтересную и неприятную ему эмпирическую личность, подверженную болезням, капризам и деформирующему воздействию преходящих факторов. Не в пример Зиновьеву, Каменеву, Троцкому, Бухарину и другим коммунистическим лидерам, Сталин отнюдь не мог — да, видимо, и не желал — претендовать на тесное личное знакомство или дружбу с создателем большевизма. Компенсируя этот изъян, генсек создает максимально абстрактные, житийные формы ленинского культа, отчасти подсказанные ранней партийно-пролеткультовской установкой. Его Ленин идеально безличен и не имеет почти ничего общего с тем жовиальным гуманоидом, облик которого так облюбовала сентиментальная партпропаганда с 1924 года. Только изредка появляются у него совершенно условные «живые» приметы Ильича, запечатлевшие, согласно шаблонам партийной иконографии, мудрую и хитрую старость коммунистического циклопа: «Наш старый Ленин, хитро глядящий на собеседника, прищурив глаз…»[489] (заметка «Тов. Ленин на отдыхе», 1922).