Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Выглядит это постановление чуть ли не как сцена ревности: став земной невестой Ильича, партия раздраженно одергивает его старую и ненужную вдову, которая с неуместной назойливостью продолжает заявлять какие-то права на мужа. Попросту говоря, Сталину был необходим свой, персональный Ленин как пассивный объект идеологических махинаций. Довольно часто в сталинских работах можно распознать непрекращающуюся полемику с ним; но публично негативную оценку его личности он позволил себе только однажды, уже находясь в зените своего могущества. В «Ответе товарищу Разину» (1946) лучший полководец всех времен и народов своеобразно противопоставляет Ленина Энгельсу (которого недолюбливал не только за русофобию, но также из ревности к его военным амбициям): «В отличие от Энгельса, Ленин не считал себя знатоком военного дела <…> В гражданскую войну Ленин обязывал нас, тогда молодых товарищей из Цека, „досконально изучить военное дело“[500]. Что касается себя, он прямо заявлял нам, что ему уже поздно изучать военное дело».

В 1920‐е годы, пока кругом еще находились люди, прекрасно помнившие реального Ленина, он предпочитал обращаться как раз к текстам, а не к его апокрифическим устным репликам. Так устанавливался торжественный и холодный пафос дистанции — пафос преданного, смиренного ученичества:

Разве есть у кого-либо сомнение, что Ильич в сравнении со своими учениками выглядит Голиафом?

По-грузински «голиаф» (гольяти) — это великан. Но с оглядкой на клерикальное прошлое генсека, комплиментарный образ поддается более специфической интерпретации. Для бывшего семинариста Голиаф никак не мог быть почитаемой фигурой. Фраза приобретет другое освещение, едва мы вспомним о раннем, еще устном псевдониме Сталина: Давид — а значит, победитель Голиафа.

Жрец и хранитель

В то же время он принимает на себя роль самоотверженного хранителя или, скорее, даже преданного пса, охраняющего духовные лабазы ленинизма[501], и его полемические инвективы против святотатцев отдают звоном сторожевой цепи. Покойного учителя он цитирует в 1920‐е годы по любому поводу и с каким-то шаржированным благоговением: «Нельзя не вспомнить золотых слов Ленина». Если золотые слова сразу не припоминаются, их стоит только поискать: «Нет ли у нас каких-нибудь указаний Ленина на этот счет?» — указания непременно найдутся. Так, принимая серьезные решения, Екатерина II, по ее словам, всегда сверялась со старыми указами Петра Великого — и непременно находила потребные ей прецеденты.

Собственная индивидуальность генсека никакой ценности не имеет[502] — он столь же безличен, как его казенное божество. На апрельском пленуме 1929 года Сталин отмахивается от бухаринских обвинений в свой адрес, пренебрежительно сузив их до индивидуальной, т. е. третьестепенной для марксиста «мелочи»: «Я не буду касаться личного момента, хотя личный момент в речах некоторых товарищей из группы Бухарина играл довольно внушительную роль. Не буду касаться, так как личный момент есть мелочь, а на мелочах не следует останавливаться». Иначе говоря, апологет ленинизма тут полемически обыгрывает ленинскую же фразу (из «завещания») насчет персональных

мелочей, могущих получить решающее значение.

Пафос акцентированной скромности Сталин сохранял до конца дней — между прочим, не без влияния своих предшественников или оппонентов. Ср., например, его фразу из письма Разину: «Режут слух дифирамбы в честь Сталина — просто неловко читать» — с презрительным выпадом Троцкого по поводу старой статьи Ярославского, который когда-то его превозносил: «Статья представляет собой бурный панегирик, читать ее нестерпимо»[503].

Единственное преимущество генсека — в адекватном понимании и своевременной реализации ленинского учения. В заметке «К вопросу о рабоче-крестьянском правительстве» («Ответ Дмитриеву», 1927) он пишет:

Вы называете лозунг о рабоче-крестьянском правительстве «формулой т. Сталина». Это совершенно неверно. На самом деле этот лозунг или, если хотите, эта «формула» является лозунгом Ленина, а не кого-либо другого. Я только повторил его в «Вопросах ленинизма».

Тогда же, на VII пленуме ИККИ, он, говоря о себе в третьем лице, отрекся от любых авторских прав на теорию «строительства социализма в одной стране», щедро приписав ее самому Ленину:

Ни о какой «теории» Сталина не может быть и речи… никогда Сталин не претендовал на что-либо новое в теории, а добивался лишь того, чтобы облегчить полное торжество ленинизма в нашей партии.