Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Если Сталин верит в массы, то и массы верят в него. В новой России — подлинный культ Сталина, но этот культ основан на доверии и берет свои истоки в низах <…> Он спас. Он спасен[518].

Соединив этот евангельский финал с зачином книги, мы убедимся, что та подразумеваемая ось, у подножия которой покоится Ленин и которую венчает его чудотворный преемник, — это коммунистическая разновидность апокрифического крестного древа: в основании его лежит мертвый Адам, спасенный кровью Христовой. Но функциональное отличие сталинской версии состоит в том, что нижний и верхний персонажи тут не противопоставлены, а как бы перетекают друг в друга.

Сам вождь, однако, меньше всего желает походить на то страдающее божество, которое в 1930‐м, сразу после помпезного сталинского юбилея, — и явно в укор торжествующему узурпатору — запечатлел Бонч-Бруевич, вспоминая о покушении Каплан:

Худенькое, обнаженное тело Владимира Ильича, беспомощно распластавшееся на кровати… склоненная немного набок голова, смертельно бледное, скорбное лицо, капли крупного пота, выступившие на лбу, — все это было так ужасно, так безмерно больно…

С ленинскими Страстями Бонч-Бруевич увязывает подлинно евангельскую скромность своего кумира: «Он, внимательно читая множество газет, особенно вышедших во время его болезни, был воистину огорчен безмерным восхвалением его личности <…> Действительно, он считал это ненужным и даже вредным»[519]

.

Сталин отлично учитывал такую завуалированную критику — в 1938 году, обратившись с письмом в Детгиз, он, как известно, осудил «культ личностей»: «Это опасно, вредно». Его пропагандистский автопортрет, впечатляюще расходясь с официальной иконографией, ориентирован на человеческую ипостась Ленина — доступного, простого, скромного и т. п. «сына» партии. Нет только страдальческой инициации — Сталин сводит ее к необходимому минимуму и в своих биографиях, и в своем собственном показе Ленина (в 1930‐м книжка Бонча была уже анахронизмом).

Что же касается «газетной», официозно-панегирической рисовки сталинской фигуры, то небезынтересно выделить другие элементы ленинского культа, воспринятые или, напротив, отвергнутые Сталиным при создании этой персональной религии. Его называют великим кормчим, учителем (вернее даже, корифеем всех наук), но вот, например, образ Моисея ему, видимо, совершенно чужд — просто потому, что он вовсе не собирается умирать на пороге Земли обетованной. Зато очень охотно он проецирует на себя металлургическую символику Ленина, приметы стального божества, заведомо запечатленные в самом имени генсека и в его кавказском тотеме — Сослане. В этом духе обыгрывает его имя все тот же Барбюс. Сталин, говорит он, — «железный человек. Фамилия дает нам его образ: Сталин — сталь. Он несгибаем и гибок, как сталь»[520].

Но подробнее как о металлургической составной, так и о других мифологических аспектах сталинского образа, явленных в его собственных писаниях, мы будем говорить в следующей главе, которая посвящена потаенному, внутреннему сюжету его словесного творчества и самой жизни.

Глава 4. Голод в области людей

Но, изжив период голода в области техники, мы вступили в новый период, в период, я сказал бы, голода в области людей, в области кадров.

И. Сталин. Речь в Кремлевском дворце на выпуске академиков Красной армии

I. Живая жизнь

Старое и новое

В своей неуютной стране Сталин был главным жизнелюбом: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее». Воспевать «жизнь», однако, он начал задолго до того, как приступил к ее уничтожению. Одна из его заметок 1912 года, «Жизнь побеждает!», завершалась словами: «Мы ведь давно твердим: жизнь всесильна, и она всегда побеждает…» В 1918 году он торжественно повторяет: «Она, всесильная, всегда берет свое, несмотря ни на что…» Через несколько лет, в письме Демьяну Бедному: «Это очень хорошо, что у Вас „радостное настроение“. Философия „мировой скорби“ не наша философия. Пусть скорбят отходящие и отживающие. Нашу философию довольно метко передал американец Уитмен: „Мы живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил“. Так-то, Демьян».

Сталинской жизнерадостности, противостоящей старческому унынию врагов, всегда присущ какой-то спонтанно биологический, вегетативный напор. Изумительно многокрасочная жизнь изначально пленяла его поэтическое воображение, изливавшееся в таких формах: