Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

За, казалось бы, чисто этикетным смещением праздничного адресата — от самого юбиляра к материнской партии (которую, выходит, и надо поздравить с таким замечательным сыном) приоткрывается вместе с тем прямое самоотождествление с ней — такое же, как и с Лениным. Не упущена здесь и другая мифологема старой ленинианы — мотив кровавой жертвы, которую, разбросав «по каплям», Ильич принес рабочему классу:

Можете не сомневаться, товарищи, что я готов и впредь отдать делу рабочего класса, делу пролетарской революции и мирового коммунизма все свои силы, все свои способности и, если понадобится, всю свою кровь, каплю за каплей.

Если раньше Ленин считался олицетворением «коллективного разума» трудовых масс, то в 1930‐е годы эта роль всецело переходит к его преемнику. Когда-то Бухарин писал, явно намекая на Сталина: «У нас нет Ленина, нет и единого авторитета. У нас сейчас может быть только коллективный

авторитет. У нас нет человека, который бы сказал: я безгрешен и могу абсолютно на все сто процентов истолковать ленинское учение. Каждый пытается, но тот, кто выскажет претензию на все сто процентов, тот слишком большую роль придает своей собственной персоне»[513]. Теперь он покорно признает стопроцентную безгрешность Кобы, объявив его персонификацией ленинской ВКП. В 1934 году, на XIV съезде, словно подхватив инициативу безвестных Губаревых, Бухарин призывает к «сплочению вокруг товарища Сталина как персонального воплощения ума и воли партии»[514]

. Кающийся Зиновьев спроецировал на него черты воскресшего Иисуса, которые генсек раньше приписывал советской индустрии, пытливо изучаемой европейскими паломниками-пролетариями. Только в амплуа прозревшего Фомы Неверного у Зиновьева выведены не западные рабочие, а отечественные поселяне, познавшие сладость коллективизации: «Лучшие люди передового колхозного крестьянства стремятся в Москву, в Кремль, стремятся повидать товарища Сталина, пощупать его глазами, а может быть, и руками, стремятся получить из его уст прямые указания, которые они хотят понести в массы»[515].

Удерживая в самооценке канон смиренной большевистской массовидности, статус «частицы» великого целого, Сталин строит свой авторский образ в согласии с традиционным идеалом марксистской гомогенности, который был присущ всей предшествующей, «горизонтальной» советской культуре, названной В. Паперным «культура 1» — в отличие от «вертикальной» и жестко иерархической «культуры 2». Зато своей богослужебной пропаганде Сталин дает совсем иные ориентиры, соответствующие как раз «культуре 2»: агитпроп возносит его сакральную личность в некий обособленно-надмирный слой, отторгнутый от анонимной массы низовых почитателей. В конечном итоге Сталин постоянно использует напряжение между обеими гранями этого своего образа, создавая вечный эффект непредсказуемости и витальной динамики.

Аналогичное сочетание двух трактовок — «субъективной» и культово-пропагандной — мы находим в двуединой формуле «Ленин и Сталин». Сама эта формула замещает собой сталинский отклик на прежнее двуединство: «Ленин и Троцкий». Возникает новый миф о близнечных правителях[516] — и, как часто бывает в таких мифах (кстати, сохранявшихся на Кавказе), один из близнецов убивает другого, своего предшественника. Субститутом такого убийства служит в данном случае тотальное отвержение сталинской пропагандой всех неугодных ей сторон ленинской личности, сближающих ее с Троцким. Символично, что последнего вывозят из СССР на пароходе «Ильич»; а когда НКВД, по приказу Сталина, готовит убийство Троцкого, тот получает кодовую кличку Старик[517] — ту самую, что была постоянным прозвищем Ленина.

Вскоре после сталинского юбилея словосочетание «Ленин — Сталин» становится повсеместным, привлекая озадаченные взоры зарубежных наблюдателей. Посетив в 1933 году Советский Союз, американец полковник Робинс со смехом говорит Сталину:

Самым интересным для меня является то, что во всей России я нашел всюду имена, Ленин — Сталин, Ленин — Сталин, Ленин— Сталин.

Скромнейший Сталин отмахивается от такой несуразицы: «Тут тоже есть преувеличение. Куда мне с Лениным равняться».

Это не помешает ему спустя несколько лет, в речи от 3 июля 1941 года, призвать «весь народ сплотиться вокруг партии Ленина — Сталина». В 1930‐е годы сближение будет доведено до прямой реинкарнации.

Стальной Спас