Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Союзник жизни

Избитый революционный девиз — «Чем хуже, тем лучше» — воистину становится главенствующим регулятивным принципом для сталинского мировосприятия. Голод и расстрелы обеспечивают мощнейший стимул для революции и всего коммунистического движения. Разделяя это традиционное представление, Сталин декларирует его с каким-то атавистическим энтузиазмом:

Сама жизнь подготовляла новый подъем — кризис в городе, голод в деревне (1906).

Нет, товарищи: там, где голодают миллионы крестьян, а рабочих расстреливают за забастовку — там революция будет жить (1912).

Везде и всюду «живая жизнь» питается могильными всходами. Таким творческим импульсом стала, например, «кровавая драма» на Ленских приисках — расстрел рабочих[524], который вывел «на сцену живую жизнь с ее неумолимыми противоречиями» (1912). Ср.:

Ленские дни ворвались в эту «мерзость запустения» ураганом и открыли для всех новую картину <…> Достаточно было расстрела рабочих в далекой сибирской глуши (Бодайбо на Лене), чтобы Россия покрылась забастовками <…> Это были первые ласточки зачинающегося мощного движения. «Звезда» [напомню, что Сталин имеет в виду собственную статью] была тогда права, восклицая: «мы живы, кипит наша алая кровь огнем нерастраченных сил…» Подъем нового революционного движения был налицо.

В волнах этого движения и родилась массовая рабочая газета «Правда».

Еще раньше, после Кровавого воскресенья, совершенно так же в разливе Стикса, «в крови рабочих, родилась первая русская революция». А когда разразилась вторая, то Сталин, после провала июльского выступления большевиков, с каннибальским оптимизмом предсказывал: «Жизнь будет бурлить, кризисы будут чередоваться». Через четыре года он перечисляет «резервы партии»: «1) Противоречия между различными социальными группами внутри России; 2) Противоречия и конфликты, доходящие иногда до военных столкновений, между окружающими капиталистическими государствами» («Партия до и после взятия власти»). Более того, порой кризисные ситуации, счастливо рождаемые «самой жизнью», весьма благотворны для ее развития во всем объеме социалистического строительства: «сама жизнь сигнализировала нам» об опасности благодушия и о пороках кадровой политики: «Шахтинское дело было первым серьезным сигналом <…> Второй сигнал — судебный процесс „Промпартии“». Соответственно выглядит все и на Западе: «Дороговизна жизни, наступившая за последнее время в Чехословакии, является одним из благоприятных условий»; «Борьба, конфликты и война между нашими врагами —

это… наш величайший союзник».

Если перевести образ этого «союзника» — голод, расстрелы, войны и пр. — в сферу фундаментальных семиотических категорий, его придется обозначить одним словом — смерть. Именно смерть всегда выступает у Сталина в связке с жизнью, обеспечивая ее всепоглощающее развитие; одно немыслимо без другого. Эта нерасторжимая связь просвечивает в любых, в том числе редуцированных или метонимизированных, формах. Так, в 1909 году, говоря о грядущем оздоровлении РСДРП, Сталин упоминает в списке целебных средств эффективное использование похоронных

касс («Партийный кризис и наши задачи»). Ср. более очевидные комбинации: «Кто требует от правительства уступок, — заявляет он в 1905 году, — тот не верит в смерть правительства, а пролетариат дышит этой верой». Ликование на одной стороне диалектического двуединства абсолютно симметрично уравновешивается унынием на другой. Борьба сама по себе приносит приятные чувства, включая простое коммерческое удовлетворение оттого, что затраченная кровь успешно окупилась:

Приятно бороться с врагами в рядах таких борцов.

Приятно и радостно знать, что кровь, обильно пролитая нашими людьми, не прошла даром, что она дала свои результаты[525].

Ступенью ниже на радостной шкале стоит сочувствие, пробуждаемое, например, казнью подлинных или мнимых монархистов (1927):