Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Ту же роль, что дореволюционные «интеллигенты» или оппозиционеры 1920‐х годов, в сталинских наставлениях 1930‐х и 1940‐х должны были играть сменившие их партийные и государственные начальники, которым предписывалось загодя окружить себя очередной «молодой сменой», вышедшей из народа, — т. е. собственными могильщиками[567]. Хотя подстрекательски-репрессивная кампания в тех или иных частностях выходила из-под досконального сталинского контроля, приближаясь иногда к саморегулирующимся процессам, в целом она носила достаточно скоординированный характер[568]. Неугодные Сталину старые «верхи» уничтожались и с помощью другой, потребной ему части элиты и, что несравненно важнее, при массовом содействии молодых и честолюбивых социальных «низов», которые, по его словам, смещали «центр тяжести на критику снизу». Авторханов называл это его «общеизвестной игрой — убрать врагов первой очереди руками врагов второй очереди, а потом врагов второй очереди убрать руками „выдвиженцев“»

[569].

Правда, на встрече 1941 года с таджиками Сталин принял во внимание восточное почтение к старцам и, соответственно, причислил к ним самого себя: «Я вижу, что здесь кроме молодежи присутствуют и старики, например, я. Так вот мы, старики, помним, молодежь может и не помнить, да молодежи, пожалуй, и не обязательно помнить, но мы, старые большевики, помним о том, как мы называли старую, царскую Россию тюрьмой народов»[570]. Как видим, понятие «старый», включая царскую Россию, одновременно отождествлено им с былым, уже умершим, и это тождество немедленно заостряется, едва он переходит к осуждению расистской «старой

идеологии, являющейся мертвой».

«Молодежь должна сменить нас, стариков», — сказал он на I съезде колхозников-ударников. Показательно все же, что сетовать на собственную старость он повадился как раз в годину Большого террора, в промышленных количествах истребляя старых партийцев. В самый его канун, 5 марта 1937 года, генсек на пленуме ЦК предложил соратникам озаботиться их собственным погребением — а именно подготовить каждому «двух замов прежде всего <…> Но замы должны быть настоящими замами, способными вас заменить» (что, впрочем, не помешает ему затем перебить многих из них, ибо при необходимости он и молодежь уничтожал с тем же рвением). И далее, согласно стенографической записи: «Мы, старики, члены Политбюро, скоро отойдем, сойдем со сцены. Это закон природы»

[571]. Там же он наметил статистические параметры партийно-демографической смены поколений: от низовых организаций до ЦК национальных партий — в общей сложности около 106 тысяч человек; в реальности число жертв многократно превзошло эти скромные цифры.

Но по большей части эти его признания в собственной старости звучали довольно сдержанно и жеманно, а к тому же, как правило, не подлежали публикации и адресовывались лишь ограниченной аудитории в период террора: группе депутатов в январе 1938 года («начинаю стариться»), в марте того же года — папанинцам («за здоровье той молодежи, которая нас, стариков, переживет с охотой!»)[572], в мае — работникам высшей школы («прошу стариков не обижаться — я сам старик»[573]

). Возобновились они и после тотальной чистки — в конце 1944-го, в беседах с французскими гостями и де Голлем («Я старый, скоро умру»)[574], а в конце жизни — в его роковом выступлении на пленуме ЦК в октябре 1952 года, когда для отвода глаз и на манер Ивана Грозного вождь заявил, будто хочет уйти в отставку: «Я уже стар[575]. Бумаг не читаю. Изберите себе другого секретаря»[576]. Напомним, что он вознамерился тогда избавиться от своих прежних сообщников — совершенно в духе 1937–1938 годов, когда занялся повальным омоложением кадров.