Сталин громит
Беспримерная тотальность, «всенародность» этого стремительного обновления внушила тогда несбыточные надежды эмигрантским социал-аутсайдерам — надежды, симптоматически запечатленные в терминах, которые были заимствованы ими из сталинского кумулятивно-биологического глоссария. Упования прорастали из той самой биологической толщи, где зрели молодые кадры.
Советское государство, — продолжает Дан, — «тоталитарно» в самом подлинном смысле этого слова. Оно охватывает своими щупальцами… все стороны жизни советского гражданина, вплоть до бытовых и самых интимных. Его аппарат потому слишком многочисленен и слишком глубоко уходит своими корнями в самую толщу народных масс, слишком интимно сплетается с повседневной жизнью их, чтобы по крайней мере низовые звенья его (а в звеньях этих размешаются миллионы людей!) не отражали до известной степени их настроений и чаяний <…> И не случайно, конечно, самым слабым «звеном» при чистке аппарата «национальных» республик оказывается почти повсюду Наркомзем: теснейшее соприкосновение с крестьянством превращает именно сельскохозяйственный аппарат в средоточие «буржуазного национализма», «троцкизма», «бухаринства» и всякой иной оппозиционной скверны…[583]
Наряду с эмигрантской наивностью здесь впечатляет вегетативно-мифологическая энергия этой веры в грядущее возрождение низовых масс, вызревающее в
В ноябре 1925 года на похоронах (зиновьевца) Фрунзе Сталин произнес непостижимо откровенную речь, отрывки из которой часто цитируются в литературе:
Товарищи! Этот год был для нас проклятием. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей. Но этого оказалось недостаточно, и понадобилась еще одна жертва.