Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Если здесь присутствует все же некоторая вариативность прогноза, то, как правило, в сталинских выступлениях доминируют несравненно более отчетливые прозрения, часто вступающие в конфликт с банальной реальностью[177]. Вера в непреложность предуказанных, или, лучше, научно расчисленных, событий была присуща, конечно, и другим большевикам, включая оппозиционеров. Забавна в данном отношении полемика Сталина с Зиновьевым, которая, как обычно, строится на глубокомысленной нюансировке магических терминов. В своей речи от 1 августа 1927 года генсек заявил:

Зиновьев разорялся тут, утверждая, что в тезисах Бухарина [тогдашний соратник генсека] говорится о «вероятности» и «неизбежности» войны, а не о безусловной ее неизбежности. Он уверял, что такая формулировка может запутать партию. Я взял и просмотрел статью Зиновьева «Контуры будущей войны». И что же оказалось? Оказалось, что <…> в статье Зиновьева говорится о возможности новой войны <…> Говорится в одном месте, что война «становится»

неизбежной, но ни одного, буквально ни одного слова не сказано о том, что война стала уже неизбежной. И этот человек имеет — как бы это сказать помягче — смелость бросать обвинение против тезисов Бухарина, говорящего о том, что война стала вероятной и неизбежной.

Что значит говорить теперь о «возможности» войны? Это значит тянуть нас, по крайней мере, лет на семь назад, ибо еще лет семь назад говорил Ленин, что война между СССР и капиталистическим миром возможна <…> Что значит говорить теперь, что война становится неизбежной? Это значит тянуть нас, по крайней мере, на четыре года назад, ибо мы еще в период керзоновского ультиматума говорили, что война становится неизбежной <…> Кто «толкнул» Зиновьева написать статью о возможности

войны теперь, когда война стала уже неизбежной?

И ни малейшего значения не имело то пошлое обстоятельство, что объявленная неизбежной война так и не началась (или, вернее, разразилась лишь через четырнадцать лет, причем без всякой связи с этими социально-политическими прогнозами). Еще забавнее, что всего через три месяца после своего выступления, 23 октября 1927 года, в докладе «Троцкистская оппозиция прежде и теперь» Сталин, забыв о недавних попреках, напустился на Зиновьева как раз за его пустую и малодушную веру в мнимую «неизбежность» этой самой войны:

У нас нет войны, несмотря на неоднократные пророчества Зиновьева и других, — вот основной факт, против которого бессильны кликушества нашей оппозиции[178].

Из приведенных примеров можно заключить, что ахронность странно противоречит именно темпоральному напряжению «диалектики», которая в сталинской подаче предстает орудием самого времени — переменчивого и всевластного, рисуемого по семинарскому «Экклезиасту»: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать насаженное…» Статику и глухоту к времени он, подобно Ленину, приписывает «метафизикам»-меньшевикам (тогда как марксистская диалектика большевизма тождественна для него самой «жизни»). Объяснение, видимо, состоит в том, что, вопреки этим его декламациям, время практически всегда понимается у Сталина либо как элементарное техническое условие, потребное для реализации тех или иных возможностей, либо как биологическое, аграрно-«животное» протекание бытия, примитивная смена смертей и рождений, юности и дряхления.