Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Исходное сталинское обвинение против всех вообще оппозиционеров — их скрытая приверженность социал-демократии — в потенции носит совершенно криминальный характер, и не только в свете давней большевистской борьбы с ненавистными меньшевиками как «оппортунистами» и «лакеями капитала». Следуя той же антиномической технологии, сталинская диалектика уже объединила социал-демократию с фашизмом: «Фашизм есть боевая организация буржуазии, опирающаяся на активную поддержку социал-демократии <…> Эти организации не отрицают, а дополняют друг друга. Это не антиподы, а близнецы» («К международному положению», 1924) — вроде того, как в самом коммунистическом движении правые и левые уклонисты тоже «являются на деле близнецами» (1926)[173]. Теперь в принципе понадобится только один шаг, чтобы объявить Троцкого и прочих оппозиционеров агентами немецкого фашизма. Но шаг этот по «техническим причинам» растянется на десятилетие.

Хронофобия

Время само должно служить доктрине, демонстрируя ее неукоснительную убедительность. Коль скоро обострение классовой борьбы предсказано, ей велено обостряться. Тавтологические и смежно-ассоциативные построения Сталина представляют собой имитацию не только каузальной, но и темпоральной последовательности — все задано в исходном пункте, а его разложение на составные элементы лишь оформляется как их связная преемственность. Хронологический порядок развертывания подчинен телеологии и потому фиктивен.

Зачастую, при видимой установке на историзм и стадиальность, настоящее выступает как извечная статичная данность, обособленная от прошлого. В работе «Анархизм или социализм?» он излагает крайне экстравагантные взгляды на дарвиновскую теорию эволюции:

Если бы обезьяна всегда ходила на четвереньках, если бы она не разогнула спины, то потомок ее — человек — не мог бы свободно пользоваться своими легкими и голосовыми связками и, таким образом, не мог бы пользоваться речью, что в корне задержало бы развитие его сознания. Или еще: если бы обезьяна не стала на задние ноги, то потомок ее — человек — был бы вынужден всегда ходить на четвереньках, смотреть вниз и оттуда черпать свои впечатления.

Эта печальная альтернатива никак, однако, не вяжется с тем, что появление «человека» воспринимается автором в качестве неизбежности, хотя отвергается та самая эволюция, итогом которой он должен стать. По Сталину получается, что человек и без эволюции непременно бы возник — но, так сказать, в несколько ином виде, т. е. в образе неразумной и бессловесной четвероногой твари.

Такая же скрытая обособленность настоящего, трактуемого как непреложная абсолютная реальность, наличествует в другом, гораздо более позднем рассуждении Сталина (Речь на I съезде колхозников-ударников, 1933):

Следует помнить, что все партийные были когда-то беспартийными <…> Чем же, собственно, тут кичиться? Среди нас, старых большевиков, найдется немало людей, которые работают в партии лет 20–30. А ведь мы сами были когда-то беспартийными. Что было бы с нами, если бы лет 20–30 тому назад стали помыкать нами тогдашние партийцы и не стали бы подпускать к партии? Возможно, что мы были бы тогда отдалены от партии на ряд лет. А ведь мы, старые большевики, — не последние люди, товарищи.