Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Мы уже знаем, что сочетание мнимой динамики и внутренней застылости является общим свойством сталинских писаний. Статику абсолюта, как и его переменчивую диалектику, он долгие годы отождествлял со своим официальным тотемом — покойным, но «вечно живым» Лениным, который опекал все советское общество, незримо пребывая в его составе. Отсюда и удивительный тост, провозглашенный Сталиным в 1938 году на встрече с работниками высшей школы, — тост, слишком уж явственно напоминающий древнюю тризну или фольклорное «кормление покойников»:

За здоровье Ленина и ленинизма!

Но разве ахронные модели не таятся в ментальном основании самого этого «ленинизма», так кичившегося своей открытостью времени, дыханию будущего — в противовес меньшевикам, привязанным к прошлому? И нет ли этой внутренней предначертанности в самом марксизме? Превознося в статье «Карл Маркс» (1914) разомкнутую «диалектику истории», Ленин прибег к надвременным формулам пространственно-телеологического свойства, утверждая, что в марксистском учении «все классы и все страны рассматриваются не в статическом, а в динамическом виде <…> Движение в свою очередь рассматривается не только с точки зрения прошлого, но и с точки зрения будущего

». Его дословно повторяет Сталин, у которого прошлое, настоящее и грядущее уравниваются в общей ахронной схеме: «Мы считались тогда не только с настоящим, но и с будущим

»; «У нас есть прошлое, у нас есть настоящее и будущее», — но, повторяя, как всегда, гротескно нагнетает уже наметившуюся тенденцию. Недвижная вечность верховной истины дополнена у него атемпоральными и анахронистическими моделями народного миросозерцания, которое безмятежно приспосабливало к понятиям сегодняшнего дня любые эпохи, — несущественно, идет ли речь об историографических суждениях зощенковских персонажей или о какой-нибудь былине, включающей «калоши» и «царев кабак» в древнекиевский княжеский антураж.

В сентябре 1921 года Ходасевич зафиксировал в записной книжке один из таких хронологических сломов: «Слова прививаются необычайно быстро. Всякая оппозиция уже называется контрреволюцией. Дьякон в Бельском Устье говорит, что Николай II удалил из армии Мих<аила> Александровича „как контрреволюционера“»[179]

.

С этой дьяконской позиции Сталин переписывает всю историю своей партии — и всего государства. Как и в других случаях, его духовной победе и на сей раз способствовал синтез догмы с фольклором.

Выводы

Публицистика Сталина являет собой подготовленное всей историей большевистской словесности, но все же беспримерное для нее сочетание и взаимообратимость полярных качеств («единство и борьба противоположностей»), включая пространственные оппозиции верх — низ и т. п. Стальная решимость взаимодействует в его слоге с осторожной и расчетливой выжидательностью, жесткая определенность — с намеренной зыбкостью, приблизительностью, сухие рациональные конструкции — с абсурдом и шаманским кликушеством, многозначность — с отупляющей монотонностью, высокопарный панегирик развитию, жизни, хроносу — с застылостью, мертвечиной и ахронной статикой. В диалектических антиномиях двоится его «авторская личность», выделяя из себя сакральное alter ego как скользкое и переменчивое воплощение абсолюта.

Триумфальное внедрение сталинизма в массовое сознание традиционно объясняется как раз «примитивизмом» его доходчивой стилистики, размноженной сверхмощной пропагандой. Однако для такого ужасающе плодотворного усвоения имелись и глубокие внутренние причины. На деле сталинский псевдопримитив таил в себе столь же сложные и амбивалентные структуры, что и так называемый примитив фольклорной архаики. Подлинная стилистическая гениальность Сталина сказалась в изощренной и преступной эксплуатации этого сокровенного родства, интуитивно уловленного партийно-низовой массой. В каком-то смысле сталинизм был и предельной самореализацией, и предельным саморазрушением народных начал. Но эта интимная общность вбирала в себя и более авторитетные для массы — конфессиональные — элементы духовной культуры, очень сложно соотносившиеся с генезисом и эволюцией большевистского движения.

Дальнейший переход от лексико-стилистического уровня к развернутым — так сказать, сюжетно-композиционным — публицистическим конструкциям Сталина, а равно и сопутствующий разбор его «авторской личности» возможны только с привлечением более обширного и многослойного контекста, охватывающего как мифопоэтические модели большевизма и русской революции в целом, так и кавказский фольклорно-эпический субстрат, соприродный нашему автору. К изучению этого материала мы теперь и приступим.

Глава 2. Три источника и четыре составные части