Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Есть, наконец, помимо православной и фольклорно-кавказской традиции еще один, самый наглядный источник сталинского творчества, тесно увязанный с предыдущими и достраивающий нашу схему до канонической триады. На сей раз речь пойдет о религиозно-мифологических контурах общереволюционного и, в частности, раннебольшевистского движения, проступавших в его масскультуре и оказывавших на адептов значительно большее эмоциональное воздействие, чем сухие и скучные партийные документы вроде программ и уставов.

I. Православная традиция в раннем большевизме

Вера и неверие

Устойчивой стороной коммунистической мифологии, поддержанной теологическими исканиями Серебряного века, являлись, как известно, евангельские мотивы, отразившиеся и в эпигонском богостроительстве Горького и Луначарского, и в сектантских увлечениях Бонч-Бруевича, и в проходных репликах вроде той, что содержится в переписке Розанова с Горьким (1911):

Быть может, социал-то-демократия и есть — хаотическое пока еще — выражение творчества всенародного, направленного к возведению новой церкви[188].

Религиозные импульсы столь же легко облекались в революционный канон «воинствующего безбожия» — и тут наиболее показателен пример большевистского вождя, почитавшего себя непримиримым врагом любой «поповщины». Тем забавнее, что яростный (и, по оценке А. Богданова, крайне примитивный) атеизм Ленина пронизан флюидами отеческих суеверий, очень заметных хотя бы в его пастырском послании Горькому:

Богоискательство отличается от богостроительства или богосозидательства или боготворчества и т. п. ничуть не больше, чем желтый черт отличается от черта синего. Говорить о богоискательстве не для того, чтобы высказаться против всяких чертей и богов, против всякого идейного труположества (всякий боженька есть труположество — будь это самый чистенький, идеальный, не искомый, а построяемый боженька, все равно), — а для предпочтения синего черта желтому, это во сто раз хуже, чем не говорить совсем.