Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Атеистическая проповедь, в которой христианское божество — «воскресение и жизнь» — приравнено к сатане-душегубу («труположество»), дышит неизбывным церковным ужасом перед коварством многоцветного беса, вечно меняющего свое обличье (о нем лучше вообще не упоминать, чтобы не накликать беды). Религия в этом изображении принимает ту же инвертированную роль, что и у французских просветителей, которые с простодушной симметрией переносили на священнослужителей приметы «отца лжи», усвоенные по католическому катехизису. Но, понятно, совсем не чужд был Ленину, как и остальным социал-демократам, вполне положительный религиозный настрой, родственный христианско-жертвенному пафосу народовольчества. Конечно, эта религиозная составная марксистского радикализма — общее место современной культурологии. Речь идет прежде всего о фанатичной вере. По резюмирующему замечанию итальянской исследовательницы Даниэлы Стэйлы, «с религией марксистская ортодоксия сходилась в почтительном отношении к ее основателям и их священным книгам, в вере в абсолютную истину, в уважении к неоспоримым догмам»[189]. Для дальнейшей российской истории весьма значимы все же специфические разновидности марксистского благочестия. В теоретическом плане — например, в том, что касалось философских доктрин, — жесткая ортодоксальность отличала и меньшевиков и ленинцев; но вторые распространяли эталон веры и на всю прочую свою деятельность, включая «догмат централизма», который первые, наподобие Аксельрода, брезгливо называли «теократией». Сам принцип централизма действительно требовал полнейшей покорности, основанной, по ленинскому выражению, на «доверии», т. е. именно на смиренномудрой вере в руководство, пусть даже «демократически выбранное». Под этим углом зрения ленинский подход был куда ближе к православному идеалу единой церкви, послушной своим пастырям, чем меньшевизм или, допустим, богдановщина с ее сугубо «протестантским» духом самостоятельных свободных исследований (и кстати, Богданов, ко всему прочему, резко осуждал Ленина за примат веры над знанием

[190]). Ленинизм был фанатичен и в своем эпатирующем отступничестве от марксистских скрижалей — отступничестве, тоже немыслимом без исступленной веры в революционное чудо, чуждой косным «социал-реформистам». О вере как доминанте ленинского большевизма писали многие российские и западные его критики, включая Бертрана Рассела. «В ленинских речах и сочинениях, — отмечает Р. Такер, — отчетливо проступала не только непреклонная воля к революции, но и вера

в нее, уверенность в том, что социалистическая революция в России произойдет и что он и его последователи будут ею руководить. Потресов верно указал на революционную веру как на качество, которое явилось главным источником харизмы Ленина. <…> Последующие свидетельства видных большевиков говорят о том, что вера и сила духа, проявленные Лениным в те тяжелые времена, вероятно, имели решающее значение для большевистского движения. Его вере был присущ не только всероссийский, но и экуменический размах». «Существенным элементом революционного учения Ленина, — прибавляет Такер, — была вера в грядущий революционный переворот в Европе»[191].

И в самом деле, апостольской риторикой веры проникнуто великое множество ленинских выступлений. «Революционная социал-демократия, — говорит он, например, в начале 1911 года, — очищая себя от маловеров <…> собирает свои ряды». Через несколько лет, касаясь поражения корниловцев в сентябре 1917-го, он совсем уже по-евангельски возглашает: «Пусть учатся на этом примере все маловеры <…>

Неверие <…> вот чем грешили больше всего эсеровские и меньшевистские вожди. Вот где один из наиболее глубоких корней их нерешительности, их… попыток влить новое вино в старые мехи

». Со своей стороны, эти «маловеры» в полемике с большевиками прибегали к такой же клерикальной лексике, только порой с обратным знаком. «Если то, что я сказал, означает неверие в торжество революции, то я действительно грешен этим грехом. Меа сulpа, mеа maximа сulра!»[192] — восклицает Плеханов на поместном соборе, который официально, для марксистской научности, назывался IV съездом РСДРП.