Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Однако на дихотомии старого и нового куда резче сказывался тот факт, что в меньшевистском лагере насчитывалось значительно больше — либо, если угодно, еще больше — евреев, чем среди большевиков. Большевизм твердил о своей приверженности творческому марксистскому «духу», от коего отреклись его косные оппоненты — приверженцы мертвых букв или, по апостольскому выражению Ленина, «любители буквенной критики». Эти оппортунистические фарисеи «забывают, оттирают, искажают революционную сторону марксизма, его революционную душу» («Государство и революция»). Спустя десять лет ему вторит Сталин: «Отныне дух марксизма покидает социал-демократию» (что означает: «се оставляется вам дом ваш пуст»). Но то было общее место большевистской риторики. Ср., например, в воззвании группы «Вперед» (январь 1910 года), протестующей против размывания движения и его тогдашнего смыкания с меньшевиками: «Большевизм — это революционная душа русского рабочего движения. Сумейте отстоять его силу и его интересы!»[194] Позднее Троцкий обратит эту формулу против Сталина: «Сталин чувствовал себя тем увереннее, чем больше рос и креп государственный аппарат „нажимания“. И тем больше дух революции отлетал от этого аппарата»[195]

.

«Дух» же здесь всегда отождествлялся с «делом» и диалектикой. «Марксизм, — говорит в одной статье 1910 года Ленин, утрируя затасканные сентенции Энгельса, — не мертвая догма <…> а живое руководство к действию»; лишая марксизм этой доминанты — его «диалектики», — «мы вынимаем из него душу живу». Кажется, только законченный коммунист не сумел бы опознать тут открытую реминисценцию из Евангелия («Я есмь воскресение и жизнь») и из апостола Павла, противопоставлявшего «смертоносные буквы» Закона новозаветному животворному «духу» (2 Кор. 3: 6–7). В ленинских формулах «мертвая догма» — прозрачный псевдоним окаменевшего Ветхого Завета, которому большевистский лидер постоянно противопоставляет спасительный активизм евангельской веры

[196] в революцию, по модели того же Павла: «Вы, оправдывающие себя законом, остались без Христа, отпали от благодати. А мы духом ожидаем и надеемся праведности от веры»

(Гал. 5: 4).

Естественно, что эта, уже памятная нам антитеза — вера и скепсис — ведет Ленина к агрессивному антиинтеллектуализму, созвучному беспрестанным евангельским нападкам на высокоумных книжников и толкователей Закона. Уже в 1919 году, например, Ленин пишет о западных социалистах, подвергающих его режим марксистской критике: «Они книжки видели, книжки заучили, книжки повторили и в книжках ничегошеньки не поняли. Бывают такие ученые и даже ученейшие люди». «Владимир Ильич, — с умилением вспоминал Бухарин, — не любил всяких словесных выкрутасов и ученостей специфических»[197]. Подобно Иисусу, книжникам Ильич предпочитает душевных пролетарских простецов: «Невежественные, но искренние люди труда и сторонники трудящихся легче понимают теперь, после войны, неизбежность революции, гражданской войны и диктатуры пролетариата, чем напичканные ученейшими реформистскими предрассудками господа Каутские, Макдональды, Вандервельды, Брантинги, Турати и tutti quanti».

В ленинской России tutti quanti предпочитали уже помалкивать; но губительный скепсис быстро нарастает в стане самих победителей. Всего через несколько дней после переворота, в ноябре 1917-го, Ленин, выступая от имени ЦК, заявил по адресу Каменева и других умеренных: «Пусть же устыдятся все маловеры, все колеблющиеся, все сомневающиеся». Вскоре он, без всяких околичностей, повадится обвинять различных маловеров — «пессимистов и скептиков» — в «сознательном или бессознательном предательстве», а также в смертном грехе отчаяния

, единственным противоядием от которого остается, понятно, несокрушимая «вера в победу». Этот христианско-фидеистский пафос, как мы вскоре увидим, энергично подхваченный Сталиным, будет из года в год только усиливаться в официальной риторике, сложно взаимодействуя с языческими мифологемами советского режима.

Борьба с еврейской обособленностью

Гораздо рельефнее антииудаистический подтекст проступил в большевистской полемике с Бундом. Впрочем, к числу непримиримых противников Бунда на II съезде РСДРП принадлежали и меньшевистские лидеры, искровцы из числа евреев-ассимиляторов — Троцкий и бывший активист еврейского рабочего движения Мартов, этот бундовский Савл, преобразившийся в интернационалистического Павла. Ту же позицию разделяли и еврейские представители польской социал-демократии, вроде Розы Люксембург, которая в своем марксистско-ассимиляторском рвении истово — вплоть до прямых антисемитских выпадов — преследовала любые претензии на еврейскую национальную самобытность в социалистическом стане. Хотя эта обширная тема остается побочной для нашего исследования, следует все же сказать несколько слов о расово-конфессиональной подоплеке русско-еврейских взаимоотношений в рамках социал-демократической партии.