Письма к Безымянной

Запах лилии кружит голову, бледные ладони ложатся на грудь. Но за смехом явственно, сухо хлопает дверь. Карл ушел. Конечно, как и всегда, он ничего не увидел, возможно, даже не услышал: Безымянная словно отгорожена от него плотной завесой. В редкие дни вне школы он ни разу не заметил, что с Людвигом кто-то живет. Зато иной раз, когда судьи выспрашивали о странностях «почтенного дядюшки», Карл сообщал предательски: «Ну, он под настроение разговаривает сам с собой на разные голоса». Но таких наветов было меньше, чем Людвиг ожидал. Он опасался их, но что делать? Ореол гения спасал его от лишних придирок. Не мог же он переступить через себя, заявив едва ответившей взаимностью подруге: «Давай мы снова будем видеться реже». Годы его и так убегали. Карла он любил, но выбирать между ним и Безымянной не собирался. Тем более…

– Людвиг, – тихо, предостерегающе говорит она, явно чувствуя, как напрягается его тело, как ослабевают объятия. Пальцы впиваются в рубашку. – Людвиг, не нужно.

– Я… – Он выпрямляется. Желание – воспользовавшись уединением, подхватить ее, унести отсюда на ближайшую постель – просто и соблазнительно. Но другая мысль противно скребется внутри. – Я все же думаю, мне лучше узнать, куда именно он так часто ходит, ты не думаешь?

– Могу тебя уверить. – Она убирает руки. Тон становится прохладнее. Обиженный? Укоризненный? – К матери он не пойдет.

– Это неважно, – кривит душой Людвиг, хотя делать это под взглядом зачарованных озер почти невозможно. – Просто, ну, вдруг он связался с какими-то дурными людьми, или уходит, чтобы лить слезы, или…

«…лишь бы не видеть меня». Этого он не произносит, но мысль настырна. Под немым, хмурым взглядом он виновато разводит руками, и отступает, и спешит в коридор за плащом. Карл уже на улице, но вряд ли успел свернуть. Безымянная за Людвигом не следует, и в глубине души ему стыдно за свой выбор: суды и так украли много его часов. Но единственное извинение, которое он себе позволяет, – вставить подаренную лилию в петлицу.

На улице легкий, ленивый ветерок. Людвиг успел: Карл не сбежал, фигурка его маячит впереди. Ее трудно преследовать незаметно, улица прямая. Кайзерштрассе – место почти фешенебельное; Людвиг выбрал квартиру здесь специально, чтобы пустить судьям больше пыли в глаза. Жилье его смотрелось максимально выигрышно в сравнении с жалким домиком Иоганны едва ли не в пригороде. И неважно, что Карл обычно живет при школе-пансионе.

Он идет неспешно, не озираясь – только сутулится. Издали Людвиг следит за тем, как трепещут вьющиеся волосы, из которых почти исчезла медь, и пытается что-нибудь понять по поворотам головы, но тщетно. В каком Карл настроении? Что испытывает, кроме усталости? Людвиг опекает его долго, но душа эта – маленькая, дикая – остается потемками год за годом. И глаза, странные глаза… таких нет ни у кого из Бетховенов, нет у Иоганны. Словно горькая насмешка над всем их общим прошлым.

Поначалу, когда он только-только попал к Людвигу, все шло по плану: Иоганна постепенно услышала доводы разума насчет частной школы, судьи приняли сторону «знаменитого гения», в общем, починить то, что разладилось в жизни Карла со смертью отца, удалось почти бескровно. Но вскоре оказалось, что все намного сложнее: Иоганна, появляясь с сыном рядом, вечно науськивала его на Людвига и сманивала в прежнюю балованную жизнь; сам Карл болезненно переживал разлуку; учеба давалась ему хуже, чем хотелось бы. С первым Людвиг справился, отвоевав право присутствовать при семейных встречах; второе постепенно притупили свежие впечатления и знакомства, доброта хозяина и теплая атмосфера школы сделали свое дело. Со знаниями, увы, оказалось сложнее, как и со всеми надеждами Людвига.

Карл Первый – так звал он Черни – обещание выполнил: начал добросовестно посещать школу и заниматься фортепиано с Карлом Вторым, а заодно еще с парой многообещающих ребят. Увы, «многообещающие» любимцы директора проявили к занятиям больше рвения, нежели тот, ради кого все затевалось. Карла Второго же занимали не столько фуги, сонаты и импровизации, сколько кошки, которых Карл Первый по так и не изжитой привычке содержал в избытке и периодически приносил с собой. Спустя пару лет мучений Черни, не чуждый милосердию, заговорил об этом с Людвигом напрямую, так и сказал: «Без рвения талантов не бывает». Людвиг оскорбился, ляпнул что-то вроде «А таланта к педагогике это касается?». Черни парировал сдержанно, но остроумно, в своей манере: «Обучаемые да обучатся». Прощение его пришлось почти вымаливать: к тому времени он прослыл блестящим учителем, к нему стояли очереди, среди его протеже были истинные вундеркинды. Людвиг повздыхал, но сдался, на свой страх и риск позанимался с племянником сам и убедился в правоте Карла Первого. Дело было не в таланте, а в желании. Нико оказался прав.

– Тебя не тянет к музыке? – прямо спросил Людвиг племянника. Тот долго молчал, мялся и только после слов «Ну, я же тебя не зарежу» кивнул.

– Слушать иногда – да, играть, как ты, – нет.