Письма к Безымянной

Так было пять лет. Все пять проклятых лет, в которые мальчик жил на два дома и полдюжины школ, пять лет, в которые переходил из рук в руки, как знамя. Ничего отвратительнее тех лет представить невозможно, какое-то чернильное пятно на страницах жизни. Может, Людвиг слишком стар, а может, правда, тяжба за ребенка измотала его не меньше, чем война за страну. Он опустошен настолько, что не особо радуется даже сейчас, выиграв финальный суд, после которого Иоганна потеряла наконец статус соопекуна. Ведь она по-прежнему будет мелькать поблизости и навещать сына в школе, переодеваясь то в монашек, то в мужчин. А он будет бегать к ней и – по собственной инициативе! – воровать для нее деньги у Людвига. И, конечно, оттого что Людвиг наконец единственный опекун, а Карл, которому уже пятнадцать, не полюбит внезапно музыку. С ним все стало ясно еще пару лет назад.

Желудок постепенно успокаивается, нервы тоже. Усталый Людвиг проходит к роялю и, погладив клавиши, закрывает крышку. Нечего, нечего расстраиваться, эта неделя – еще и особенно тяжелая. Карл имеет право делать все, что захочет, в последние неучебные дни. Его стоит пожалеть. А самому пора думать, как им жить дальше.

На этой мысли руку Людвига, лежащую на крышке, накрывает прохладная женская ладонь. Поворачиваясь, он слабо улыбается: так до конца и не привык видеть Безымянную в простых домашних платьях. Сегодня серое – как небо, с тонкой отделкой речного жемчуга по вороту. С ответной полуулыбкой, не без лукавства, она протягивает стопку писем и просит:

– Оставь его на сегодня в покое. Займись лучше своей любовной корреспонденцией.

– Любовной, – вяло повторяет он, забирая конверты и проглядывая. – Знаешь, мне как-то обидно, что… – Он решает пока не продолжать. – Ладно.

Машинально вертя письма в руках, он отводит глаза и устремляет их на дверь, за которой скрылся племянник. Возни не слышно, голосов прислуги – тоже, но хлопок до слуха, скорее всего, долетит: это один из последних звуков, доступных Людвигу даже через коридор. Разговаривать на расстоянии больше двух шагов ему сложно, только с Безымянной слух возвращается – увы, других минут просветления нет. Пару лет назад тяжбы настолько подорвали его здоровье, что стало совсем скверно и пришлось даже прибегнуть к слуховым трубкам. Они помогли мало, носить их оказалось неудобно, и теперь Людвиг медленно, но верно учится иначе общаться с миром. Он завел тетради, где собеседники пишут реплики: увы, навыка читать по губам хватает только на простые фразы, а языка жестов не знает почти никто.

– Фанни, Джульетта, Жозефина, – перечисляет он авторов писем, открывает конверты и уже спустя полминуты желчно улыбается. – Угадай единственную, кто не просит денег.

– Фанни, – говорит Безымянная так грустно, что Людвиг чувствует неловкость.

– Я им пошлю, – обещает он со вздохом. – Пошлю, но думаю, в последний раз. Учеба Карла и услуги юристов – сплошные расходы… а им и так есть кому помочь.

Безымянная пожимает плечами. Он сразу ощущает себя так, будто оправдывается.

Мышиный король, как Людвиг и полагал, оказался не самым рачительным семьянином. Джульетта довольно скоро угодила в долги – а сейчас они достигли апогея. Жозефина нашла второго мужа, но отношения не сложились настолько, что даже фамилией того графа она называться не желает. Фанни же… Фанни – ангел, дочь аристократа, директора первой школы, куда отправился Карл, – безоглядно влюбилась в Людвига уже тогда и несет любовь через годы. Ее записки невинны и пылки, но Людвигу упорно непонятно, почему она не бросила эпистолярщину пару лет назад. Тогда, отдыхая с ее семьей в Бадене и деля один дом, Людвиг неосмотрительно позволил Фанни заночевать в своем кабинете, а она – глупый ребенок! – нашла его дневник, стопку писем к Безымянной, а затем и цикл «Песен к далекой возлюбленной», над которым он работал, силясь выбраться из судебного уныния. Отдых тогда, конечно же, не удался, дружеские отношения сохранились с трудом.

Прочитав письма внимательнее и особенно задержавшись на нежных комплиментах Фанни последнему скрипичному концерту, Людвиг переводит на Безымянную взгляд.

– Нет, – признается он, надеясь хоть как-то отвлечься. – Мне все же неприятно, что ты совсем не ревнуешь.

– Ты так уверен? – в тон отвечает она, улыбаясь, касается письма кончиком пальца – и оно превращается в большую белую лилию. Дыхание невольно перехватывает: к чудесам привыкнуть не проще, чем к платьям. Да еще и…

– Это уже совсем возмутительно! – Людвиг изумленно, почти сердито оглядывает цветок. – Женщина, дарящая цветы мужчине, словно капризной красавице!

– Ты очень капризная красавица, Людвиг. – Она даже не скрывает смешка, смотрит вызывающе и в притворном негодовании вскрикивает, когда Людвиг обхватывает ее за талию одной рукой и целует: в нос, в губы, в шею.

– Но я хотя бы тебе нравлюсь?

– Стой, стой!.. – Серебряный смех звенит над ухом.