Письма к Безымянной

– Что же тебе тогда нравится? – беспомощно поинтересовался Людвиг, но мальчик пожал плечами. – Эй… правда. Я ведь, если постараюсь, могу открыть тебе любую дверь. Живопись? Физика? Литература, мореходство, астрономия, дипломатия?

И снова Карл пожал плечами. О жест этот, красивый и удивительно грациозный, тоже не принадлежащий никому из родни, разбивалось большинство подобных диалогов. В конце концов, устав, Людвиг перестал их вести, решил: пусть Карл получит базовое образование, а дальше как-то разберутся. Начался новый виток тяжб. Стало не до самоопределения. Но теперь к вопросу пора вернуться.

Карл все не сворачивает и не сворачивает, более того – явно думает лишь о цели. Его не отвлекают вывески лавок и кофеен, пестрые прохожие и кареты. Шагу он чуть прибавляет, Людвигу приходится сделать то же, а спустя секунду – ринуться в переулок: племянник все же оборачивается. Потом подходит к хорошо одетому мужчине, спрашивает время… и вдруг бежит, бежит, будто куда-то опаздывает. Волосы его так и летят по ветру, развеваются полы теплого плотного сюртука.

Людвиг пускается вдогонку, и остается только молиться, чтобы бежать получалось бесшумно. Он вспоминает летнюю ночь 1809 года – и остро жалеет, что Безымянной нет рядом. Она бы помогла, она бы сделала что-нибудь для его невидимости… если бы то явно, то косвенно не осуждала его поведение! Она во всем за Карла, за его свободу. Тем смешнее, что он упорно не видит ее. Почему? От детей ей скрыться сложнее всего. Карл Первый вот увидел ее сразу, хоть и забыл, и перестал замечать с возрастом. В глубине души Людвиг понимает, о чем все это говорит. Но признать это равно расписаться в том, что его ранит.

Чем ближе светлый Хофбург с его золотисто-зелеными крышами, тем сильнее недоумение Людвига: что, сюда? Апогея оно достигает, когда, проскочив на территорию и вприпрыжку миновав часть сада, Карл сворачивает в вовсе непредсказуемом направлении: к Зимнему манежу. Конюшие на входе ни о чем не спрашивают, более того, улыбаются, хлопают по плечам, что-то довольно гудя. Фигурка молниеносно скрывается в огромных резных дверях.

Людвиг следует за ним всюду, слишком ошеломленный, чтобы негодовать. Очевидно, что мальчика не задерживают, потому что он прикрылся именем дядюшки; очевидно также, что все убеждены: мотается он сюда с дядюшкиного дозволения. Изумительно! Впрочем, хитрости Карлу не занимать с детства. Он хорошо прячется, ловко находит тайники и виртуозно проглядывает начало, середину и финал книг, в которых не заинтересован, чтобы потом пересказать их учителям, так бойко, будто прочел от корки до корки. Увы, такой участи удостаиваются две трети книг: чтение Карл не слишком жалует.

С этими мрачными мыслями Людвиг бредет вперед. Его тоже не останавливают, узнавая издали по всклокоченным волосам и зеленому сюртуку. С ним здороваются – приветствия он читает по губам. Садовники и конюшие, часовые и прислуга, офицеры, чиновники и придворные музыканты. Он видит их, но не видит, кивает каждому, но никого не воспринимает, не отвечает на вопросы. Наконец он все-таки ступает за нужные двери – и его сразу окутывает теплый свет. В нос бьют запахи лошадиного пота, навоза и влажного песка.

Зимний манеж – особое место: здесь неподалеку живут хофбургские липицианы. Венцы нежно любят этих необычных лошадей – статных, белоснежных, словно пришедших из иного мира. У липицианов ясные взоры и мягкие гривы; они, по словам некоторых, преданны как псы, а в бою отважны, как древние кентавры, но для боя они, в принципе, не предназначены. Это «представительская» порода, ее вывели, чтобы красоваться на триумфальных шествиях. В соответствии с этим липицианов и обучают в манеже: прямо сейчас, под какой-то из старых маршей Сальери несколько лошадей выделывают аллюры и прыжки на крытой арене. Редкая публика с разных ярусов – их три, они огибают арену кольцами – наблюдает за этим. Особенно ловкие трюки награждают хлопками.

Несколько всадников в ярких мундирах движутся почти синхронно. Гарцуют и вертятся, поднимают коней на дыбы и пускают сложным, почти рисуночным шагом. Скорее всего, офицеры репетируют перед каким-то парадом, парадов сейчас немало: Франц давно не может похвастать свежими военными достижениями, вот и цепляется за победы над Наполеоном.

Людвиг не так чтобы любит лошадей. Тем удивительнее видеть чуть сбоку, в углу первого яруса, племянника, застывшего в благоговении. Не верится, но у него живое, счастливое лицо. Горящие глаза неотрывны от всадников, пальцы впились в невысокие каменные перильца, рот приоткрыт – и Карл будто весь светится. Он точно не здесь. И Людвиг, шагнувший было к нему и готовый тронуть за плечо, почему-то отступает.

– Мой мальчик… – шепчет он, печально думая: сможет ли содержать лошадь? Липицианы – порода дорогая, загородного дома у Людвига нет, но можно ведь найти варианты. Может, Карл будет счастливее? Может…