Письмо

Все стали спрашивать друг у друга и делать предположения о хозяине потускневшей кастрюли, забывшем ее на плите вместе с банкой сгущенного молока, последнюю – теперь черную, раздувшуюся с одного конца, без дна – рассматривала, удерживая тремя пальцами, невысокая совсем девушка – Альбина, единственная, которую я среди них всех знал.

–– Да-а…– только и произнесла она и глянула на меня своим светлыми глазами.

Мы с Леной вышли. И через минуту курили. Хозяин кастрюли благоразумно не объявлялся.

А еще через время, оставив под каким-то предлогом ее одну в комнате, я шел по коридору и тихо, но без колебания, стучал почти в каждую дверь и, порою не дожидаясь разрешения, спрашивал, спрашивал, спрашивал. Большей частью попадались женские лица. Даже испуганные. И чем дальше, тем сильнее возрастала моя злость, не видевшая и не встречавшая какого-либо сопротивления. Первое привычное для моей натуры успокоение лопнуло, как лед. И я смотрел на ледяные осколки…

Иногда я спрашивал почти грубо. Абсолютно было все равно мне, кто мог появиться – мужчина или девушка. Я любого мог задушить. В этом я не сомневался, чувствуя неимоверную злость. Вот в таком я был состоянии. Однако так ничего и не добившись, я пошел обратно, ощущая тихое бешенное бессилие.

Следовало успокоиться. Я думал о произошедшем, о словах Пятидесятника, о том, что действительно повезло – раскаленная масса ударила в стену, обжигая голубоватые плиточные квадраты и известковую побелку, в растянувшееся мгновение застывая на них… И я все думал и думал о чем-то подобном, возвращаясь обратно, и, минуя эту самую кухню, вдруг его увидел.

И то, как он стоял и разглядывал застывшие пятна на стене и потолке, переставленная (видимо им) черная кастрюля, – не оставили мне сомнений. Он!

Я невольно: не то чтобы ухмыльнулся – выдохнул. В голове возникла в мгновение картинка, как он прошмыгнул с нижнего этажа, а я и не обратил на него внимания. Ведь это он мелькнул только что впереди! Секунд с десять назад! Он был среднего роста, с глазами светлыми, и сальными волосами, в неизменной синей кофте с воротом, на котором болтался язычок молнии – я знал его, каждый день видел. Он жил этажом ниже, как и я. Он поглядел на меня, прервавшего шаг.

– Твое что ли? – спросил я и деланно попытался улыбнуться, боясь его спугнуть.

– Ну! – кивнул он, попавшись, – забыл (тут он выругался).

Из его объяснений, перемежающихся постоянным матом, я успел понять только, что там внизу, на плите не было места, и он отнес кастрюлю наверх, сюда, но про нее забыл. Все это время я крался к нему словно. Шажочек за шажочком. И потом что есть сил и остервенения саданул по его мерзкой роже.

Успев разглядеть на его глазах удивление, я все же понял, что подспудно он этого ждал, а потому успел уклониться, и вся сила, на которую я был в тот миг способен, прошла вскользь. Он был даже чуть выше и сложением крепче, но, видимо, я имел до того непримиримый вид, что через секунду он испугался. Явно. Увидев же его страх, я сошел с ума. Словно сорвался с цепи. Никакая мысль да и вообще ничто не сдерживало меня, и я отчетливо захотел его раздавить.

Вообще человек ужасно вертляв! Успев как-то отпрянуть на пол шага назад, он, однако не рассчитав, с грохотом был остановлен плитой. Почти сразу он попытался сбить меня с направления – но я почти не ощутил тычка в собственную голову. Руки его еще раз успели скользнуть по моему лицу, прежде чем я ударил его как-то снизу и в следующее мгновение повалил его на плиту, переломив в пояснице.

Стиснув зубы и едва не издавая рык, я вдавливал его голову и горло в грязную, прокопченную решетку. Я был переполнен невиданной для себя злобой, от которой каждое моё мышечное волокно было в напряжении, почти в судороге – так что я в течение нескольких мгновений вообще не мог шевельнуться, нависая над ним. А если бы я умел его придушить, то задушил бы – просто мне не пришло в голову схватить его именно и только за горло. Еще через миг я догадался его ударить, за мгновение до того, как он извернулся и соскользнул вниз, – сверху, пробив его пальцы, точно в череп, о который сильно разбил руку, так что потом ломота с каждым новым движением неспешно, но стойко заполняла кулак. А я ударил его снова, лежащего, и остервенение мое только росло от того, что он не сопротивляется. Хотелось попасть непременно в ухо, но не получалось – это, помню, так меня разозлило…, и тут Лена схватила меня за плечо и принялась что-то говорить. А меня неимоверно поглощало бешенство, оттого что он, закрываясь и весь подобравшись, лежит и, не пытаясь даже мне отвечать, просто ждет, когда я перестану. Словно не сомневаясь в том, что мои удары для него не станут смертельными. Мысль об этом привела меня вовсе в состояние неописуемое! Невозможное! И вместе с тем, такое чувство испытываешь иногда во сне, когда от слабости не можешь чего-то сломать, раздавить или сдвинуть в силу неясной, откуда-то явившейся неподатливой прочности, когда, просыпаясь, сразу думаешь, что задуманное не выйдет…