Письмо

От них я перестал ее замечать, и был рад, что случайно не встречаю ее в корпусах университета. Я знал уже, что она тоже мучится, превращаясь от этого в сущего демона. Однажды я сказал ей мимолетно «привет» и пронесся мимо, дальше по коридору, слыша и ощущая, как она остановилась и смотрит, и какие-то слова замерли у нее на губах, запутавшись в растерянности. Я ликовал. Я никогда не был так зло счастлив! Должно быть еще хуже!

Проклятая фасоль, которую я ел на ужин, проникала вдоль сломавшегося зубного края и нещадно терзала мне десну требующим утоления больным зудом, который после принял характер невыносимый и постоянный. Язык мой бродил вдоль неспокойного края, у самых корней, бесполезный. Тонкие напористые иголочки зубной щетки как-будто успокаивали, но стоило их прекратить, и растревоженное крохотное неблагополучие продолжало меня истязать даже с новым остервенением. Я не мог остановиться и чистил больной зуб, пока изо рта не начинала падать розовая пена. Следовало ничего с этим не делать, дать покой, перетерпеть. Это стоило известного труда и портило настроение. После завтрака, обеда или ужина все возобновлялось – от неосторожности. Только пару дней спустя я догадался пить аспирин…

Лена оставила мне большую записку, которую я прочел и на которую не стал отвечать. Я необъяснимо для себя наслаждался пониманием того, что ей плохо, и душе хотелось, чтобы все продолжалось, так, чтобы я все видел, так, чтобы это зримое наконец наполнило бы меня и склонило к прощению.

Она окончательно обнаружила себя (тогда я ощутил себя солнцем, от которого зависят спутники), когда на третий день пришла снова. Я уже вышел из комнаты и на секунду задержался у двери, запихивая в специальный маленький кармашек (справа, чуть ниже ремня) ключ, когда она вдруг появилась, держа правую свою руку в кармане халата.

Я оправил куртку и был готов пройти мимо, когда она попросила:

–– <…>, поговори со мной, пожалуйста… – с таким смирением, что я дрогнул в глубине.

И надо было видеть в тот миг ее лицо!

–– У тебя что-то случилось? – спросил я, покончив с брелоком.

–– Нет…

–– Ну все тогда, давай! – я сделал шаг чуть в сторону, чтобы ее обойти, и добавил еще, улыбнувшись, что у меня учебная пара начинается.

–– <…>, – Лена произнесла тихо совсем мое имя, но я уже спускался вниз. Там, встретив знакомого, я нарочно громко поздоровался и даже выказал излишнюю радость…И через шаг перед глазами мелькнула картина того, как, немного постояв, Лена ушла наверх с легким придерживающим прикосновением тонких пальцев к отворотам халата на груди. Неужели я так ей нужен!? Или она в чем-то виновата?! Удивительно было до необычайного – чувствовать такую явную ничем не прикрытую ее зависимость, природа которой была скрыта от меня все это время, в которую я еще по осторожности плохо верил, но которая все же была налицо… Это было так приятно, что чашки весов начинали выравниваться.

В отношении меня всякая ее гордость перестала существовать. Временами я ощущал, как моя власть распространяется на нее, как стягивает ее воздух. Перемена. Когда из отражения я превратился в стоящего перед зеркалом, обретя плоть.

И все же меня умиляла ее беззащитная наивность, явившаяся во всей красе, словно проистекавшая от действительной невозможности поступать иначе. Да, конечно, я был похож на вампира.

«…Когда ты ушел, я так ясно поняла как ты мне дорог, и как я тебя боюсь потерять. <Мое ласковое имя>, пожалуйста прости меня. Мне очень нужно тебя увидеть и с тобой поговорить. Пожалуйста.» И тут же после нескольких строк Лена признавалась в любви. Спустя несколько дней после ссоры. А я молчал, готовый однако уже нестись навстречу ей и ее нежности, желая растаять, желая стряхнуть окаменелость, все больше и сильнее понимая, что делаю преступление.

В конце концов, я принялся ждать следующего момента для шага к ней. Ведь какие нужны были еще доказательства ее действительной любви!? Все наладится, думал я, и я снова привыкну к ней. Да и просто: я невыносимо соскучился и нуждался в ней, может, и не меньше, чем она. Сам я готов был сказать, что ее люблю, на самом деле озаренный теплым, как молоко, и радостным светом; и уже скоро стал не без душевного огорчения думать, почему она не приходит и чем занята. А когда я стал так думать, время стало сгущаться. Следовало его прекратить, ибо от него кровь с каждым днем поворачивала вспять и начинала течь обратно, вовсе не теми путями, совсем не ублажая жизни!

Но створки моей жемчужницы захлопнулись, оборвав всякий остававшийся свет, так что треснул перламутр, когда я встретил ее вечером с другим человеком. Я – испуганный болью зверек в капкане. И от того, как она не посмотрела, я похолодел: он – не случайный попутчик. По-моему, даже меня не заметив, черной о двух ногах дыры, он, улыбаясь, отворил дверь и поглощенный держал, пока Лена не вошла. В темноте, ощутив в животе кинжал, я подумал: «Какая глупость!» – и снова в один миг осиротел. Как же разнились в тот день мое славное утро и темный усталый вечер!