Платье королевы

Иногда, проснувшись утром, Мириам понимала, что всю ночь ей снилось панно и она со стороны наблюдала за его созданием. С наступлением утра она, облегченно вздохнув, спокойно завтракала с Энн, шла на вокзал и садилась в поезд до Лондона. Оказавшись в мастерской, с головой погружалась в вышивание узоров на свадебном платье для принцессы. И все же к концу дня, каждого дня без исключения, с нетерпением возвращалась к своей работе.

– Хочешь, я помогу тебе по дому? – спросила она однажды вечером Энн. Та занималась починкой одежды, настаивая на том, что шитье делает ее счастливой.

– Нет нужды. В доме чисто, на кухне порядок, сад прополот, я почти закончила подшивать манжеты. А тебе можно с чистой совестью отдаться творчеству. Разве это не признак творца? Когда не знаешь покоя, пока не найдешь способ воплотить задуманное?

– Никакой я не творец…

– Потому что не занимаешься резьбой по мрамору и не рисуешь маслом портреты чиновников? Подожди, я хочу тебе кое-что показать…

Энн отложила шитье, сняла с верхней полки комода чайную пару и поставила на стол перед Мириам. На чашке и блюдце с позолоченными ободками были изображены лохматые коровы на фоне сельского пейзажа.

– Вот, досталось от бабушки. Мне очень нравилась эта чашка из-за картинки с шотландскими коровами. Бабушка частенько снимала чашку и блюдце с полки и давала мне полюбоваться, а после смерти оставила их мне. Я удивилась и начала гадать, уж не получила ли я в наследство какую-то ценную вещь. Пошла в антикварную лавку на Рипл-роуд, и там мне сказали, что чайная пара сделана из фарфора «Ройял Ворчестер» и представляет определенную ценность, но вряд ли ее можно назвать сокровищем. Еще мне объяснили, что картины рисовал некий Гарри Стинтон, один из лучших живописцев последнего столетия. Скажи, неужели мы не можем считать эти картины искусством только потому, что они нарисованы на чашке с блюдцем, а не на холсте?

– Почему ты мне это говоришь?

– Потому что я считаю, что твои работы – искусство.

– Тогда получается, что мы все художницы? Все, кто работает у мисс Дьюли?

– Сомневаюсь. То, что мы делаем, требует большого мастерства и долгой практики, однако под силу каждому, кто проявит достаточно упорства. А здесь, – Энн коснулась вышивки на коленях Мириам, – другое. Люди будут выстраиваться в очередь, чтобы посмотреть на эти вышивки, а когда увидят, не смогут забыть, потому что их взгляд на мир изменится.

– Пожалуйста, не говори мне больше таких слов.

– Хорошо. Забудь. А что думает Уолтер?

– Я… хочу ему сказать. Но боюсь.

– Чего?

– Он еще не знает, что со мной произошло, – созналась Мириам. – Раньше. Во Франции. Я хочу, чтобы он знал, но придется так много рассказывать!.. Не знаю, с чего начать.

– Ты имеешь в виду гибель твоей семьи?

– Да. И то, что было потом.

– А что было потом? Я думала, ты сумела скрыться от нацистов.

– Так и есть. Но меня грызло чувство вины. Родителей и дедушку арестовали, а я сидела сложа руки. Я хотела действовать, бороться, а меня словно парализовало. Очень долго я просто ждала…

– Ты переживала утрату, – прошептала Энн, в ее голосе звучали боль и сострадание.

– Я растерялась. Не знала, что делать. Потом я услышала на работе, что одна женщина, Мари-Лор, участвует в сопротивлении. Однажды мы остались в ателье вдвоем, и я шепотом рассказала, что нацисты отняли у меня семью и что я хочу помочь. Она даже не взглянула на меня.

– А потом?

– На следующий день Мари-Лор подошла ко мне, когда я мыла руки, и назначила место и время встречи. Там она ждала меня с каким-то мужчиной. Я забыла, как он выглядит, стоило лишь отвернуться. Такое у него было лицо. Он спросил меня, почему я хочу помогать сопротивлению, а я ответила, что это его не касается и что я не доверяю незнакомцам. Он кивнул Мари-Лор и велел ей меня проинструктировать.

– А потом? – повторила Энн, зачарованно слушавшая историю Мириам.

– Я передавала сообщения. Я находила конверт в своем пальто, в потайном кармане на подкладке, и прятала его у себя в комнате, пока Мари-Лор не сообщала мне адрес. Я шла в назначенное место: кафе, магазин или парк. Там меня встречал один и тот же мужчина. Я не знала его настоящего имени. Если бы нас спросили, я должна была сказать, что он мой жених. Роберт Тибо. Мы встречались, здоровались и говорили о погоде или о том, что ели на завтрак. О самых обычных вещах. Потом он смотрел на часы и говорил, что ему пора. Тогда я передавала ему конверт под столом или опускала в его карман. Он целовал меня на прощание. Мы встречались не очень часто. Раз в несколько недель.

– И тебя поймали?

– Да. Кто-то нас выдал. Скорее всего, кого-то схватили и под пытками заставили всех выдать. Нас арестовали. Мою комнату обыскали, и, хотя там ничего не нашли, меня не освободили. В моей виновности никто не сомневался. На следующий день меня увезли в тюрьму, а спустя пару недель, когда набрался полный грузовик заключенных, нас отправили в Равенсбрюк.

– Когда это было?

Мириам печально улыбнулась.

– Середина июня сорок четвертого.

– После нормандской операции.