Платье королевы

– Oui, oui. Et maintenant, je veux que tu ailles dîner avec Heather. Ton intelligence va l’épater…

«Да-да. А теперь отведи Хизер поужинать. Покори ее своим умом…»

– Ça suffit, Mimi.

«Прекрати, Мими».

– …et ton charme.

«…и обаянием».

Потом Дэниел и Хизер вышли на улицу и отправились к станции метро, поскольку оба согласились, что такси вечером придется ждать целую вечность.

– Наверное, ты должен знать, что я вполне соответствую стереотипам о канадцах и понимаю по-французски. Я бы сказала раньше, но не хотела вам мешать.

– Ты не помешала. Надеюсь, тебя не задело, что мы обсуждали тебя в твоем присутствии. Мими предпочитает французский, когда устает.

– Я совсем не против. И уже считаю тебя и умным, и обаятельным. Просто чтобы ты знал.

– Учту, в дальнейшем пригодится. Прежде чем мы пойдем дальше, где бы ты хотела поесть? Хочешь чего-нибудь определенного?

– Нет, никаких особых запросов.

– Тогда я знаю, куда нам нужно. Итальянское заведение. Оно почти не изменилось за последние годы и недалеко от твоей гостиницы.

Во время часа пик в метро было трудно разговаривать. Дэниел взял Хизер за руку и водил от одного поезда к другому, пока они, гораздо быстрее, чем ожидалось, снова не вышли под вечернее солнце.

– Где мы? – спросила она, щурясь от яркого золотого света.

– Чуть южнее Клеркенуэлла. А ресторанчик «Виктори» там.

Хизер ни за что не нашла бы ресторан самостоятельно, а если бы даже проходила мимо, не решилась бы войти. Надпись на выцветшей вывеске совершенно стерлась, окно, выходившее на улицу, запотело, а меню на двери было написано от руки и своей лаконичностью могло сравниться с японскими стихами. Впрочем, запахи вокруг витали божественные.

Дэниел провел Хизер внутрь, поздоровавшись с кем-то в глубине зала, и усадил за единственный свободный столик.

– Что думаешь? – спросил он.

– Идеально. Мне здесь нравится гораздо больше, чем в модных фьюжн-кафе, где тебе приносят тарелку с художественно выложенными непонятными кучками, а овощи подают в виде пены.

– Я не настолько жесток, я бы не привел тебя в такое место. Давай выберем, что заказать, я умираю с голоду.

Конечно, этот ужин не назовешь первым свиданием, но по ощущениям было похоже, и Хизер волновалась все время, пока они заказывали еду и выбирали вино. Ее трепет лишь усилился, когда Дэниел закатал рукава, обнажив татуировку на запястье.

– Когда впервые увидела, думала, ты себе памятку ручкой написал. Может, список покупок.

– Молоко, яйца, хлеб? Неплохая идея.

Он положил руку на стол так, чтобы она смогла прочесть:

И я бы не скупясь излил свой дух.

Не через раны, не войны во имя.

Мы, люди, и без ран сочимся кровью.

– Слова кажутся знакомыми…

– Это Уилфред Оуэн. Из стихотворения «Странная встреча». Ты наверняка читала его в школе.

– А почерк твой?

– Нет, самого Оуэна. Из рукописи стихотворения. Я пишу как курица лапой.

– Мне нравится, – сказала Хизер. – Не жалеешь о татуировке?

– Не особенно. Я по-прежнему сентиментален, хотя сейчас вряд ли увековечил бы это чувство таким образом. Я сделал тату в девятнадцать, моим нынешним студентам примерно столько же.

– Как они относятся к татуировке?

– Когда впервые замечают, удивляются, но не подают виду. Пока не находится смельчак, который решается задать вопрос.

– И что ты им говоришь?

– Я говорю, что все бабушкины родные погибли в Освенциме, им перед смертью делали татуировки. А я могу выбрать, какую надпись носить на своей коже. Я говорю, что она напоминает мне, почему я преподаю историю мировых войн.

– Ты всегда хотел стать историком? – спросила Хизер.

– Не всегда. Раньше я хотел пойти по стопам деда. Он был журналистом, довольно известным, по крайней мере в этой стране, и я его боготворил.

– Почему же выбрал другую дорогу?

– Летом перед моим отъездом в Оксфорд он позвал меня на обед. Мы начали обсуждать мои интересы, любимые предметы в школе и все такое. Мы с дедом частенько беседовали, однако в тот день разговор вышел как будто серьезнее. Важнее. Он гордился тем, как сложилась его жизнь, но жалел, что не стал историком, хотя в студенческие годы изучал историю. Сказал, что ему бы это помогло лучше понять войну, которую он пережил и о которой писал. А через несколько недель он умер. Если бы хватило места на руках, я бы сделал татуировки с каждым его словом, произнесенным в тот день.

– А вместо них выбрал стихи.

– Верно. И не сожалею.

– Значит, ты стал историком благодаря деду?

– Да, и еще из-за Мими и ее семьи. Моей семьи. Я изучаю Холокост во Франции почти двадцать лет, и, кажется, даже через столетие у меня все равно останутся вопросы. И я по-прежнему буду искать ответы.

– Тебя это не удручает?

– У любой работы есть минусы. К тому же до меня доносятся только дальние отголоски тех событий, а для Мими они пролегли через всю жизнь красной нитью. Даже, скорее, шрамами. Поэтому я не могу бросить исследования.