Плещущийся

Пробуждение было тяжелым. Вернее, пробуждения как такового не было. Было медленное осмысление себя в действующей реальности. Голос матери из просто набора звуков стал ощущаться сначала как эмоциональный односложный бубнеж, потом стали проступать какие-то слова, но пока еще без смысловой нагрузки. Со временем Щавель вычленил «опоздаешь» и «уволят». Второе слово было настолько страшное, что Серега сразу перестал его понимать, а вот с первым надо было что-то делать. Он открыл глаза и попытался встать. Монах-буддист, поселившийся в голове, тут же поздравил Серегу с подъемом, ударив ему в череп над правой бровью со всей силы, и продолжал бить с издевательским интервалом: оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер. Нащупал в кармане мобильник, долго смотрел в экран, сосредотачиваясь. Осознал, что зарядки осталось на два последних деления и что времени уже половина восьмого. Он опоздал на работу. Тошнило и хотелось в туалет. Кулек, которым вчера был символом добытчика, валялся возле входной двери. «Донес все-таки!» – с радостью бойца, вынесшего с поля боя командира, выдохнул Гоменюк. Радость закончилась, когда он стал осматривать себя. Руки были расцарапаны, ногти все в грязи, к одежде присохла какая-то зловонная жижа. Он доковылял до ванны, сдерживаясь, чтобы не блевануть, разделся, справил нужду, умылся, посмотрел на себя в зеркало. Зеркало показывало человека неопределенного возраста с лицом зеленоватого цвета, красными воспаленными глазами, отросшей длинной щетиной, кустами покрывавшей щёки и шею, и со всколоченными отросшими вихрами. «Ничего, – подумал Серега, – отлежусь, супчика поем, и все будет хорошо». Он попил воды, но есть не стал. Во-первых, не лезло, во-вторых, некогда. Испачканные спортивные штаны и футболку он кинул в старенькую стиральную машину. Нашел в шкафу старые джинсы с оторванным задним карманом, надел. К ним для комплекта надел чистую черную в горошек рубашку, непонятно откуда взявшуюся. Ни он, ни мать такую бы не купили, скорее всего, у кого-то белье с балкона улетело, а мать подобрала. Такое иногда случалось. За вчерашнее перед матерью было стыдно. Такое появление домой было для Сереги далеко не дебютом, но совесть все еще сверлила его изнутри мерзким холодным буравчиком. Пытаясь сделать вид, что ничего особо страшного не произошло, Щавель небрежно брякнул:

– В кульке еда, возьми, если хочешь, – и кивнул головой в сторону входной двери.

– Сам возьми, – в тоне матери был такой жесткий протест, что Серега удивленно на нее взглянул. Обычно она, как человек пунктуальный, всегда старалась помочь сыну быстрее попасть на работу во избежание опоздания. Увидев его немой вопрос, она озвучила причину своего отказа: – Тебе туда кто-то насрал.

Серега похолодел. У них на работе бывали случаи, когда подшучивали над пьяными людьми, не без этого. Одному каску на голову надели, так он в ней всю дорогу домой пьяный ехал, другому кирпич в сумку подложили, а он пьяный и не заметил. Был случай, когда на денюжку разводили, но чтобы поиздеваться над человеком, да еще так цинично? Щавель, сдерживая рвотные позывы, подошел и заглянул в кулек. Там намокший хлеб вперемешку со стеклянными осколками плавал в желтоватой кашицеобразной лужице кабачковой икры. Облегченно выдохнув, бетонщик третьего разряда выкинул ныне бесполезный символ мужчины-добытчика в мусорное ведро и поспешил на работу.