Плюс минус 30: невероятные и правдивые истории из моей жизни

Она пришла и принесла второй стакан. Положила на второй стакан вторую бумажку, а на нее вторую конфетку.

– Хазанов, вы готовы?

– Еще чуть-чуть…

– Хорошо…

И она опять ушла. А он стал пытаться разобрать то, что он списал. Он жутко нервничал, понимая, что никогда в жизни не сможет повторить написанное своими словами. И от волнения, чисто рефлекторно, взял с бумажки ее конфетку и съел. А потом вторую. Вероятно, он впал в коматозное состояние, потому что мало того что сожрал ее конфетки, но при этом фантики не выбросил под стол, а аккуратно свернул и положил их обратно на бумажки.

Тут она и пришла.

Вероятно, что-то случилось. Может быть, ее куда-то вызвали или еще что, но она даже не присела.

– Ну, вы готовы?

– Да… вот…

– Давайте.

Она взяла его каракули, бегло просмотрела, сказала «хорошо», подвинула к себе его «зачетку» и уже собралась расписаться, как вдруг увидела эти самые скомканные фантики. Мир рухнул.

– Хазанов! – вскричала она, белея лицом. – Вы съели мои конфетки!

– Это не я…

– Во-он!

И он ушел. Его бы выгнали из института, потому что он бы не сдал ей экзамен никогда до старости. Мы с Маруськой очень хорошо представляли себе эту картину, когда совершенно седого Генашку на каталке с зачеткой и капельницей ввозят к ней в аудиторию. И она его опять выставляет вон, хотя ему не только уже нечем жевать ее конфетки, но нет уже сил даже развернуть фантики.

Его бы выгнали из института, это точно. Но она заболела, и он попал к другому преподавателю. Этот другой относился к Генашке не то чтобы с любовью, но с нежностью, что ли. Звали его Виктор Михайлович Полунин. В некотором смысле он чувствовал себя в долгу перед Генашкой. Дело в том, что этот самый Виктор Михайлович, по природе своей человек милый и добрый, имел одно увлечение. Он втайне писал басни. То есть он так думал, что пишет басни. И они ему самому, естественно, очень нравились. Больше никому они понравиться не могли в принципе. Это были такие не очень хорошо зарифмованные отрывки из «Морального кодекса строителя коммунизма», но про зайчиков и лисичек. И об этом никогда бы никто не узнал, кроме его несчастной семьи, если бы не Генка.

Не знаю как, но к нему это попало в руки, и он сразу понял, что это небесное провидение. Он взял этот бред, выучил и прочел на каком-то институтском вечере. Прочел по-актерски замечательно. Прочел так, что никого, в принципе, не интересовало, о чем это он. Все смотрели на то, как он это читал. Зал громыхнул аплодисментами. Мудрый Генашка тут же вызвал на сцену автора, и тот в этот вечер сразу состоялся как баснописец. То есть как дедушка Крылов и Сергей Владимирович Михалков в одном лице.

И, надо отдать ему должное, он это запомнил. Поэтому на экзамене он посадил Генашку рядом с каким-то отличником, который должен был решить за него все задачки и ответить на все вопросы, и потом просто передать листок Генашке, чтобы тот так же просто отдал его этому преподавателю. И все.

Так и было. Но поскольку в аудитории находился еще и ассистент, который тоже принимал экзамены, то, чтобы никто не мог не кого уже совсем ни в чем заподозрить, Виктор Михайлович громко задал Генашке дополнительный вопрос.

– Скажите, Хазанов, будут ли видны следы вот этой линии на этой плоскости? Да?

– Что?

– Я говорю, да?

– Какой линии?

– Так «да»?!

– Да.

– Отлично.

Через полгода Генашка уже учился в цирковом училище, но при этом числился в МИСИ. Два года его «прикрывал» замечательный наш математик Марк Иванович Сканави, который прекрасно видел, что у Генки дар божий и ему нужно учиться на актера. «Прикрывал», потому что в МИСИ была военная кафедра, а в цирковом училище нет. А позволить Хазанову попасть в армию было бы равносильно порушить всю систему обороноспособности не только нашей страны, но и всего социалистического лагеря.

Маруська сразу легко сдал начерталку с пятого раза, вымелся из института, позвонил нам, получил указания, что купить из выпивки, и поехал в Бескудниково, где мы его уже и ждали.

Добираться было довольно долго. Сначала пешком до «Павелецкой», потом на метро до «Новослободской». И дальше на автобусе. Это был такой вроде как экспресс, который делал всего одну промежуточную остановку на Савеловском вокзале и дальше шел прямиком до Бескудникова.

Маруська относился к тому поразительному типу мужчин, на которых как-то сразу и прочно западают женщины. Он был сух, подтянут, весь как будто на пружинах, всегда весел и потрясающе обаятелен. Он был смугл лицом, у него были черные волосы, такие же глаза и весь он был абсолютно такой типичный «итальянец», с итальянским же темпераментом. Вероятно, он был похож на какого-то своего далекого предка. Этот предок, видимо, еще в дохристианские времена в Палестине сошелся с женой какого-нибудь римского легионера, за что его прокляли все фарисеи и сундукеи и выгнали к чертовой матери из Иерусалима в пустыню Негев. Вот, наверное, там, среди барханов, и родился Маруськин прапрадедушка, который вошел в библейские легенды как страстный ходок, что и передал по наследству своему потомку.