Площадь Борьбы

Бабушка Вадимира Николаевича Н., с которым Даня говорил много позже после войны, собирала лебеду по дороге на работу, они жили на Ткацкой улице, у старинной Семёновской мануфактуры, которая постепенно возвращалась в Москву и расконсервировала производство, а пайки были такие, что бабушка, половину пайка отдававшая внуку, опухла, все тело ее покрылось чирьями, она умирала, и лебеда (лепешки с лебедой, летняя еда москвичей) не спасала, и когда бабушку отвезли в больницу на Соколиную гору и уже начали думать, где хоронить — появился ленд-лиз, стали торговать консервами на рынке, да и в пайках его понемногу стали давать, и бабушка, впервые откушав консервированной ветчины, тут же воскресла.

Этот рассказ, как понял Даня гораздо позднее, был типичен для многих москвичей.

Люди умирали от недоедания на фронте, в тылу, в колхозах, на фабриках и заводах. Умирали не все, а те, у кого организм не выдерживал слишком скудного рациона, слабые, старые, дети, остальные как-то дотянули до лета сорок третьего, до поворота в войне.

Но умирали они и потом.

Даня шел с драгоценным пакетиком в руках, ощущая это как чудо и в то же время как преступление. Потому что все остальные голодали, а он искал курагу, но он знал, что делает, может быть, одно из лучших дел в своей жизни, спасая только что зародившуюся новую жизнь.

Между тем ситуация с голодом, как и со всем остальным, была неоднозначной, прямо скажем, совсем не однозначной.

Везде, в разных местах, на разных участках фронта, в тылу, все было по-разному.

Голод и относительная сытость не распространялись равномерно, они текли, как горячая лава или как грязевой сель с горы, затекая в одни прорехи и минуя другие.

В хорошие дни на фронте солдатам в окопы подвозили горячую кашу, сто граммов спирта, хлеб и даже тушенку, в другие дни они драли кору с деревьев или пытались хоть что-то найти у окончательно обезумевших крестьян — хотя бы горсть муки на дне старого мешка.

В штабе армии между тем исправно варили на обед горячий борщ и нарезали ломтики сала на бутерброды. В любые дни, что бы ни было — наступление, отступление, — если штаб был на месте, кухня работала на совесть.

Ординарцы находили для любимого командира из-под земли и картошку, и мясо.

В колхозах Урала, Сибири, Алтая, которые отправляли «на фронт», то есть в центр, в Москву, свой хлеб поездами, женщины и дети, которые тогда сами впрягались в плуг вместо лошадей, могли падать от усталости и от голода (хотя огород все же поддерживал), в те же самые дни в Ленинграде были случаи людоедства, но в Москве можно было достать все, что угодно.

Да, за бешеные деньги. Да, с риском попасть в тюрьму. Но достать можно было всё.

Первого пакетика кураги им хватило ровно на неделю. Мать бережно вынула самый маленький стакан из старого буфета — пусть маленький, но главное, чтобы стакан в день. Даня подумал и начал искать знакомых в системе общепита. Знакомых не было, но у знакомых были знакомые, у которых были знакомые — и очень скоро ему открылась общая картина продовольственного снабжения столицы нашей Родины, которая, конечно, его потрясла.

Трудно было даже осознать масштаб и направление потоков ценнейшего продовольствия (в те годы просто золотого), которые проходили через эту систему. Каждый день через эти тайные потоки (тайные трубы) проходили центнеры икры, вырезки, балыка, винограда и клубники, конфет и пирожных, чая и кофе.

Ему не нужно было даже ничего анализировать, наводить справки и подсчитывать. Все было понятно и так — достаточно было сопоставить факты.

В Москве, еще недавно сидевшей на осадном положении, в Москве, где скудная еда была только по карточкам, — вдруг открылся громадный «коммерческий сектор». Сотни кафе и ресторанов, сотни рюмочных и пивных (эти теперь были на каждом шагу, лишь у них, на Октябрьской улице, таких точек было две), открывались «коммерческие» отделы и в продовольственных магазинах и гастрономах. Если до войны в так называемых «торгсинах» продавались за валюту деликатесы, то сейчас это были обычные консервы и продукты — за деньги, причем за огромные. Правительство продолжало любыми средствами изымать лишние деньги у населения, чтобы не допустить инфляции и поддержать торговлю. К этой же системе внутренних правил относил Даня и рыночную вольницу, вольготно расположившуюся на улицах Москвы. Был громадный рынок на Сенной (ныне Смоленской), громадные рынки на Арбате, на Сухаревской площади, на Сущёвке. А чтобы было на что сходить в рюмочную или в коммерческий ресторан, купить полкило колбасы в коммерческом отделе, москвичи шли на рынок, надеясь обменять и продать свои вещи. И получить деньги. Милиция могла, таким образом, спокойно ловить на рынках скупщиков краденого (с квартирными «малинами» она жестко боролась) и контролировать весь процесс «спекуляции» с помощью небольшого количества шпиков и постовых милиционеров.

Увы, к своему стыду он не мог почувствовать в себе ни капли классовой ненависти ко всем этим торгашам. Больше того, в нем шевелилось странное, нелепое чувство благодарности…