Площадь Борьбы

…Вскоре Даня выяснил, что таким сложным путем, как в первый раз, с черного хода шикарного ресторана, получать курагу вовсе не обязательно.

В принципе, она была. Иногда — в коммерческом отделе продуктового магазина, и тогда, позвонив на торговую базу, он мчался по указанному адресу, иногда в обычной столовой, иногда в закрытой столовой какого-то учреждения, в буфете, иногда там, иногда здесь — курагу удавалось купить по относительно невысоким ценам.

Тем не менее, эти деньги откуда-то надо было брать. Приходилось ограничивать себя, приходилось экономить, приходилось продавать что-то последнее, что еще не продали во время эвакуации (в ход пошли дорогие батистовые скатерти, например), — к счастью, вся эта история заняла всего лишь три месяца.

Перебоев с курагой у них в Москве не было.

Под пристальными взглядами родных Этель исправно, беспрекословно ела этот фрукт (сушеную курагу пару часов размачивали в воде) — и верила в чудо.

Во сне Даня видел, как переворачивается в утробе матери этот ребенок, его будущий внук, и это было похоже на то, что испытывал он, ныряя в воду, прыгая в нее с валуна, в соленую воду Чёрного моря когда-то давно, тело его и голова как будто съеживались под напором — и он бессознательно совершал лихорадочные движения руками и ногами, как какая-то нелепая каракатица, чтобы перевернуться…

Вот так и он там, только не в Чёрном море, а в каком-то другом, в другом море, в другой влаге, таинственной влаге жизни — Даня просыпался в холодном поту, накидывал халат и шел на кухню. Там курила Зайтаг. Она теперь спала, хотя и мало, редко. Этого ей хватало.

Однажды он спросил:

— Вам не нужно кураги? Я могу достать…

Она посмотрела на него мягко и улыбнулась:

— Спасибо, Даня. Спасибо, нет.

Зайтаг всеми правдами и неправдами сохранила их жилплощадь от гнусных посягательств домоуправления, и Даня очень хотел отблагодарить ее, но все не знал, как…

Однажды она поняла это и сказала:

— Не нужно меня благодарить. Я лицо заинтересованное. Я не хотела никаких новых соседей, для меня это было бы чересчур.

Долго спорили, где рожать.

Сама Этель хотела у Арбатских ворот (роддом Грауэрмана), но мама настояла на другом — роддоме у Никитских ворот, где работала ее давняя соученица, еще по городу Николаеву, теперь она была солидным, известным на всю Москву акушером-гинекологом.

За две недели до родов они пришли на консультацию.

Плод перевернулся. Благодаря кураге или пришло время — уже не имело никакого значения.

А в мае сорок четвертого года в Москву приехал Герш Давидович, перед этим они много переписывались с Шурочкой, и он знал, что ребенку уже три месяца. Командировка была короткая, на три дня.

— Здравствуйте, Этель Даниловна! — сказал он, стоя на пороге комнаты в своей серой армейской шинели. — Здравствуйте, Абрам Гершевич! — обратился он к ребенку. — Здравствуйте все! — сказал он, и начал вынимать из вещмешка продукты, аккуратной горкой складывая их на стол.

Даня и Надя смотрели на него молча, пытаясь понять, что это за человек.

В Москве

Уже двадцать пятого июня из Москвы начали вывозить детей.

Сначала было не совсем понятно, что именно происходит. Вместе со Светланой Ивановной Зайтаг в библиотеке работала некая Гартуева (осетинка, лезгинка? — она так и не удосужилась спросить), крупная женщина с властным голосом и яркими бровями. Она пришла на работу жутко возмущенная и рассказала, что всем приказывают покинуть Москву в трехдневный срок. Мальчику Гартуевой было три года, она как-то приводила его на работу, похвастаться перед тетками, такой крупный бутуз и, как ни странно, блондин.

— Представьте себе, Светлана Ивановна, — почти кричала Гартуева, размахивая перед лицом Зайтаг ложкой (они пили чай), — приходит, кто бы вы думали, участковый милиционер! Срочно, говорит, вывозите ребенка. И сами уезжайте, раз ему до пяти лет. Я прямо обомлела. Это что значит, я говорю, «раз до пяти лет»? А то и значит, говорит, после пяти лет вывозим без мамаш. Вот у вас есть ясли, говорит? Вот с ними и выезжайте. Какой адрес ясель? Я отвечаю — Каляевская, дом одиннадцать. Он там посмотрел у себя где-то — Рязанская область, говорит. Я прямо не знаю, что делать, потом собралась с духом, думаю, нет, это все-таки мой ребенок, и говорю: не поеду с яслями! Мне вот муж дачу снял! Под Москвой! Нет, говорит, это не годится. Будет административное взыскание. Нет, ну что это? Ну я понимаю, война, но дети-то тут при чем?

Светлана Ивановна продолжала вежливо улыбаться, но внутри у нее все похолодело. Лёшеньке в сорок первом исполнилось тринадцать. Может быть, и его тоже постараются отобрать? Ведь у нее нет ни мужа, ни дачи. Куда же они спрячутся?

Потом она все узнала. Детей вывозили организованными группами — на поездах и автобусах. И не в ближние пионерские лагеря: в Кунцево, Серебряный бор или Жуковку, — а гораздо дальше, за сто и двести километров. Говорили, конечно, про организованный летний отдых, про парное молоко, про что угодно, но все знали, что это неправда — власти боялись бомбежек.

— А вы думаете, будут налеты? — вдруг спросила Зайтаг, как бы очнувшись.