Площадь Борьбы

Да, именно в эту ночь, когда две сотни немецких самолетов впервые разбомбили Москву, когда было сброшено больше тысячи зажигательных, осветительных и фугасных бомб, когда ярким факелом полыхали вагоны на путях у Белорусского вокзала, горела Пресня, и жутко выли и ревели животные в Московском зоопарке, когда бомбы попали в Кремль и Большой театр, когда люди выбегали на улицу от страха заживо сгореть и метались, пытаясь найти бомбоубежище, когда тысячи и тысячи ночевали прямо на рельсах в московском метро, — именно в эту ночь, впервые за одиннадцать лет, Светлана Ивановна спокойно и глубоко заснула. И с тех пор стала спать.

Причины этого удивительного явления были ей настолько непонятны, что она старалась об этом не думать, впрочем, в дальнейшем она говорила с каким-то старым врачом, пережившим еще германскую войну, и он объяснял ей, что опасность для жизни перестраивает организм и заставляет его находить внутренние резервы, но какие у нее были внутренние резервы, у нее не было никаких резервов, все они давно потрачены во время этих бессонных ночей и бесконечных шатаний по спящей Москве; она была бледная, никому не нужная тень, кстати, когда объявили комендантский час, она не на шутку испугалась, что теперь уже не сможет ночью гулять и будет переносить эту пытку бессонницей, запертая в четырех стенах, как в камере-одиночке, но… но она снова заснула. Она засыпала снова и снова, не веря себе.

…Нет, ссылка на резервы организма Зайтаг не устроила. И хотя это было не так важно, она пыталась найти объяснение сама (даже сходила в больницу Медсантруд, к доктору Вишняку, но, оказалось, он давно там не работал) — и вроде бы даже почти нашла.

Москва в те дни изменилась разительно, и дело было не только в этой нервной, тревожной обстановке, в толпах людей, снующих по улицам, дело было еще и в темноте, в полной кромешной темноте, так называемой светомаскировке, с наступлением вечера город становился совсем черным, как будто на птичью клетку накинули одеяло. Светили лишь звезды и луна, да метались и скрещивались в небе прожектора при немецких налетах — не горели ни звезды Кремля, ни уличные фонари, ни московские окна, сквозь редкую случайную щелочку еще иногда пробивался лучик света, но тут же туда бежали бойцы ПВО с красными повязками (в основном женщины), и лучик гас…

Этот темный город был странен и недоступен пониманию Зайтаг — ведь в темноте его жизнь активно продолжалась. Работали заводы, за их стенами явственно гудели и грохотали машины, ездили туда-сюда грузовики, шаркали подошвы, цокали копыта лошадей — и все это в абсолютной тьме. Люди видели лишь очертания, силуэты, неясные тени и, приближаясь друг к другу, глуповато и нелепо окликались: товарищ? — кто здесь? — товарищ, ты кто? — посторонись, я иду…

Библиотека теперь стала работать в ночные часы, и если Зайтаг шла на службу, услышав такие разговоры на улицах, она смеялась почти до слез, зажимая себе рот рукой.

Но Зайтаг знала: дело было не в темноте, не в стрессе, нет, сама война была причиной ее внезапно наступившего покоя, война освободила организм, вылечила ее голову и погрузила в новое ожидание — умрет ли она, или будет жить?

Это было так интересно, что иногда Зайтаг застывала, глядя в одну точку, пытаясь это разгадать, понять, увидеть в будущем.

Загадка возможной близкой смерти перевернула все ее существо. И сделала жизнь более внятной и осмысленной.

Собственно, в этом—то и было дело — в ее жизни наконец появился общий внятный смысл.

Зайтаг осенью ушла из районной библиотеки и устроилась в Историчку.

Рабочих рук в Москве не хватало. Многие женщины-библиотекари уезжали в эвакуацию вместе с детьми, уезжали с мужьями, которые отправлялись в Поволжье и на Урал вместе со своими заводами и фабриками, наркоматами, институтами и прочими важными учреждениями, которых в Москве были сотни, если не тысячи.

Все паковали вещи, все плакали, все прощались, уехала и Гартуева в Свердловск, кажется, и другие женщины из их старой библиотеки в районе Каляевской улицы — она оставалась практически одна, если не считать старого слепого сторожа, с которым она именно в эти недели подружилась, а до того и полслова не сказала за восемь лет.

Ездить в Историчку было далеко — в какой-то взбирающийся вверх переулок рядом с Соляным домом и Ивановским монастырем.

Вообще это место на Солянке она не любила, там было слишком много церквей, а церкви в ее сознании были тесно связаны с отпеванием, с похоронами, но, с другой стороны, огромная всесоюзная библиотека с ее основными фондами, отделом периодики, особым контингентом читателей, — все это было очень интересно и заманчиво.

Однако и там, в Историчке, библиотекарей становилось все меньше и меньше.

Брали на работу каких-то испуганных молодых женщин из Подмосковья, но и они постепенно уезжали, растворялись, уходили куда-то.

В какой-то момент начали срочно вывозить книги (сначала отдел редких книг, потом все остальное, потом взялись за картотеку), и она решила, что библиотеку все-таки закроют и Москву, видимо, сдадут.