Площадь Борьбы

— Конечно, будут! — уверенно сказала Гартуева. — Мне муж так сказал.

Грудь под черной шелковой кофточкой крупно вздымалась, глаза блестели. Она была возбуждена и горда тем, что сделала для семьи такое огромное дело — не отдала ребенка в чужие руки. Теперь Зайтаг поняла, вернее, начала догадываться, почему за детьми приходит милиционер и почему их так срочно вывозят.

Если при налете погибнут дети, это будет страшно для них. Хотя виноваты будут фашисты, но люди им этого не простят.

Гартуева отвезла ребенка на дачу, взяв отгул. Через пару дней она вернулась на работу, с ребенком оставалась ее тетка, плюс она наняла еще какую-то няньку, колхозницу, и тоже отправила ее туда, в деревню Верхние Кукушки.

— Такое прекрасное место, — восхищалась она. — Тишина, покой. И вы знаете, с продуктами совсем другая ситуация, — переходила она на шепот.

Зайтаг внимательно слушала, продолжая заполнять формуляры.

Все происходило в просторной светлой комнате, где в кадках росли фикусы и другие растения с крупными зелеными листьями. Зайтаг любила сюда заглянуть (хотя ее рабочее место было за конторкой в читальном зале). Буртаева продолжала рассуждать громким шепотом о достоинствах дачи: там свежие продукты, нет этих жутких очередей, которые сразу же образовались в Москве в первые дни войны, все можно достать за копейки у крестьян, там чистый воздух, покой, и не грозят фашистские бомбы.

— А может, вам своего туда отправить? — ласково спрашивала она.

Зайтаг отрицательно покачала головой.

Однако ни в этот день, ни через день, ни в последующие три недели никакой участковый милиционер к ней не приходил, и ничего больше об организованном вывозе детей из Москвы она не слышала. Возможно, власти столкнулись с какими-то трудностями. Кроме того, если все остальные категории людей были зависимы и беспрекословно послушны, на них можно было цыкнуть, гаркнуть, строго сдвинув брови, — то на матерей с маленькими детьми это не очень действовало, они отчаянно сопротивлялись, возможно, поэтому, строила предположения Зайтаг, первая волна выселения захлебнулась на шестилетках. Но что будет дальше — неизвестно, и лучше от греха подальше быть рядом с Лёшенькой. Так решила Зайтаг, взяла краткосрочный отпуск и затаилась.

Она покупала на рынке клубнику, раннюю черешню, молоко, варила борщ из молодой свеклы, перестирала все белье, ходила вокруг дома в синей кофточке с короткими рукавами, в красной косынке, завязанной по моде двадцатых годов на затылке, никто из соседей давно не видел ее в таком наряде, смотрели с удивлением. «Как-то не вовремя вы ушли в отпуск», — иронично заметил сосед Даня Каневский. «Не знаю, — сказала она. — Может быть, напротив, как раз вовремя…»

Вся эта неопределенность закончилась через три недели. В ночь с двадцать первого на двадцать второе июля немцы впервые по-настоящему бомбили Москву.

Зайтаг выбежала из дома в ночной рубашке и понеслась по Вышеславцеву переулку босиком — туда, в сторону Площади Борьбы. Куда бежит, она не знала. Бежала и волочила за собой упирающегося Лёшеньку, и страшно кричала ему в ухо:

— Молчи! Молчи! Не говори ничего!

Так она добежала до Суворовской площади, на которой стояла зенитка, окруженная мешками с землей и людьми в касках. Вдруг зенитка произвела залп.

Они упали на землю лицом вниз.

В принципе, Зайтаг даже не понимала, жива ли она. Она ощупывала Лёшеньку рукой, не поднимая головы от земли.

К ней подбежал постовой милиционер.

— Женщина! Как вы здесь оказались? Почему в таком виде? Мигом в укрытие!

Укрытие располагалось неподалеку, в подвале Центрального дома офицеров — бывшей барской усадьбе. В огромных подвалах было промозгло и холодно.

Зайтаг трясло. Кто-то из темноты принес и накинул на нее одеяло. Зажгли свечи.

— Нет! Нет! — закричали тут же со всех сторон.— Что вы делаете?

И снова стало темно.

Эту первую бомбежку она пережила как в тумане, с трудом восстанавливая потом в памяти детали.

Она не помнила — ни как добежала до Божедомки, ни как попала в укрытие. Она не помнила слов, лиц, не помнила, кто накинул на нее одеяло, не помнила того, о чем со смехом рассказывал Лёшенька: как она тащила его по улице, крепко прижимая к себе, как пятилетнего ребенка, а ведь ему уже тринадцать лет, и он бегает быстрее нее.

Но что самое удивительное — она не помнила, что в тот момент, когда ее разбудила тревога, она спала.

— Мама… — со смехом спрашивал ее Лёшенька, вернее не спрашивал, а риторически вопрошал. — Ну как же ты не помнишь? Ты впервые за столько лет заснула, и именно в ночь бомбежки, я дышать боялся!

Она тихо улыбалась и смотрела на него.