Площадь Борьбы

Всех детей вывозили из Москвы — а она не вывезла. Она легко представляла себе, что из-за этого ее решения он может умереть, а она нет. То есть было понятно, что в этом случае и она умрет, умрет сразу, но перед этим наступит страшный, бесконечный миг, когда она окажется виновна в худшем преступлении, которое только может совершить мать.

Заставляя себя рассуждать логически, она понимала, что риск попадания бомбы в их дом или в какой-то другой, где они будут находиться, не очень велик. Кондратьев сказал, что погибли в бомбежках тысячи москвичей (и о них ни слова не написали в газетах), — да, пусть так, но в Москве оставались еще сотни тысяч, если даже не целый миллион человек. То есть вероятность была даже не один к ста, а какие-то доли процента.

Но ведь бомбы попадают в людей случайно!

Одну вещь Кондратьев повторял непрерывно, как молитву, как заклинание, и до их тихих, мучительных, непростых для нее занятий любовью, и после них, и даже порой во время, и за завтраком, и за ужином: пойми, говорил он, пожалуйста, пойми, Света (она вздрагивала, никто в жизни ее так никогда не называл вообще, экономист Терещенко называл ее в постели Светлана Ивановна, а в простой жизни — котенок, хотя логичнее было бы наоборот, отец называл Светулик, гимназические начальницы — по фамилии), пойми, пожалуйста, Света, говорил он, и грубое лицо его растягивалось в какую-то ужасную, благородно-просительную, вдохновенную гримасу, — ты должна, слышишь ли, ты обязана находиться во время налета в бомбоубежище!

Да, она понимала, все понимала… но не могла.

Всегда, всегда, когда она оказывалась в метро или в подвале, служившем бомбоубежищем, или в какой-то «щели», то есть в узком длинном окопе, где люди просто садились на землю, чтобы спрятать голову (их наделали в большом количестве в деревянной Марьиной Роще, поскольку подвалов тут было совсем мало), — Зайтаг становилось плохо и страшно среди этих людей.

На самом деле главной причиной, побуждавшей ее оставаться дома во время налетов, было странное чувство, что пока она дома, бомба не попадет туда, и дом останется цел.

Представить, что она придет однажды во 2-й Вышеславцев и вместо дома увидит черную воронку (а такого она навидалась немало за эти военные дни), — было, конечно же, нестерпимо. Лучше вместе с ней.

Этот «папин» дом был ее единственной защитой. Единственной нишей. Единственной родиной. Родиной — для нее — были как раз эти двери, эти стены, эти кастрюльки, следы на обоях, деревья в саду, никакой другой Родины у нее не было и не могло быть. Оставаясь дома во время налетов, она защищала свою Родину. Это было смешно, нелепо, бесстыдно, безумно, но именно так.

Иногда, бывало и такое, ее выгоняли из дома во время налетов соседи, милиция, те же самые ПВОшники, и она бежала вместе со всеми в укрытие — но и тут она умудрялась незаметно отставать от толпы и тайком возвращаться домой вместе с Лёшенькой, чтобы напряженно вслушиваться в ночные звуки бомбежки.

Но странное дело, если налет заставал ее на работе или на улице — то есть вне дома, — она спокойно спускалась вместе со всеми в убежище.

Лёшенька быстро привык к этому ее сумасшествию и почти ни о чем не спрашивал.

Вторым важнейшим ее страхом был страх перед властями.

В сентябре из Москвы выселили всех немцев.

Говорили, что их было немного, тысяч около двадцати. По домам ходили милиционеры вместе с людьми из домоуправления, объясняли правила, каждому выдавались на руки железнодорожный билет и «путевка», то есть предписание, где был указан пункт назначения, как правило, это был Урал, Казахстан, что-то такое. С собой разрешалось вывозить до сорока килограммов вещей на человека. Начинались судорожные горькие сборы, попытки что-то быстро продать, обменять на золото, на ценные продукты, на теплые вещи.

Люди уезжали в неизвестность, плакали, но понимали, что лучше уж так.

Впрочем, были и случаи самоубийства.

Повесилась старушка, добрая Раиса Иоганновна Шмельтцер, всю жизнь прослужившая на кондитерской фабрике в бухгалтерии.

Она в последний раз сходила на работу, попрощалась с любимым трудовым коллективом, сдала под расписку все документы, а также деревянные счеты, нарукавники, настольный календарь, получила в кассе расчет — тридцать рублей с копейками — и рассталась с жизнью на крюке от люстры. Люстру она аккуратнейшим образом предварительно сняла, убрала в угол и даже завернула в газету.

Зайтаг узнала эти подробности от одного знакомого немца, он уезжал совершенно спокойно, он был видный инженер и не сомневался, что устроится на Урале хорошо.

А после войны вернется.

Действительно ли он вернулся или все же попал в лагеря, Зайтаг так и не узнала.

Однако судьба старушки ее поразила. Да, и она поступила бы точно так же.

К Светлане Ивановне Зайтаг по этому делу никто не приходил.

Она не была немкой по паспорту. При обмене паспортов экономист Терещенко предусмотрительно научил ее, как сказать: что по матери она русская, а кто отец, не знает. В паспортном столе были недовольны, но времена уже наступили другие, никто ничего проверять не стал, и паспорт выдали — по матери.