Почему Россия отстала? Исторические события, повлиявшие на судьбу страны

Из послания Курбскому часто любят приводить следующую фразу: «Мы же вольны награждать своих холопов, вольны и казнить»{576}. На первый взгляд, она свидетельствует о полной уверенности Грозного в том, что он стоит над законом. Однако заканчивается первое послание Ивана Васильевича князю Курбскому весьма характерной фразой: «Ничем я не горжусь и не хвастаюсь, и нечем мне гордиться, ибо я исполняю свой царский долг и никого не считаю выше себя»

{577}. Царь не стремился подчеркнуть, будто он один творит закон и может, следовательно, поступать с людьми так, как захочет его левая нога. Он основывался на принципе справедливости. И хотя, скорее всего, в данном случае он кривил душой, важно иное. Иван Васильевич так составил текст, чтобы любой читатель, а не только князь Курбский счел сказанное справедливым. По всей видимости, если бы было сказано, будто царь стоит над законом, современники такой амбициозности не поняли бы.

Возможно, опричнина, как главное «беззаконие» Ивана Грозного, стала следствием того, что царь в Московском государстве традиционно сталкивался с ограничителями своей власти и не мог их преодолеть, не разрубив своеобразного политического гордиева узла. Как отмечает Борис Миронов, «воля государей, какой бы обширной и сильной она ни была, находилась под контролем обычая. Сами государи свой авторитет ставили ниже старины и признавали, что по своему усмотрению они не могут творить право»{578}

. Иван IV должен был сформировать иную, нетрадиционную политическую реальность, чтобы получить возможность казнить и миловать холопов по своему самодержавному усмотрению. Вот что пишет об этом биограф Грозного: «Зная все происходившее в предшествующие годы, можно с уверенностью утверждать, что царя не устраивало традиционное право членов Боярской думы и высших церковных иерархов "печаловаться" за вельмож, совершивших те или иные проступки, с которым в предшествовавшие годы ему приходилось считаться. Царь ставил перед обществом дилемму: или он получит право наказывать изменников по своему усмотрению, или государство будет не в состоянии успешно вести борьбу с внешними врагами по вине светской и церковной знати. Тем самым правящая элита оказывалась в таком положении, что ей ничего не оставалось, как согласиться с требованиями царя»{579}.

Если мы не определяем опричнину как следствие вынужденной борьбы Ивана Грозного с существующими в обществе механизмами ограничения его власти, то вряд ли вообще сможем объяснить странные действия царя чем-то иным, кроме психического расстройства. Странности, конечно, у Грозного были, однако при этом государь действовал хотя и экстравагантно, но четко, логично, эффективно. В ходе жесткой политической борьбы Иван Грозный смог сосредоточить в своих руках максимальную власть. Усиление его самодержавных позиций стало следствием конкретных исторических обстоятельств и не свидетельствует об особом (патримониальном или вотчинном) характере российского государства.

Александр Ахиезер, Игорь Клямкин и Игорь Яковенко отмечали, что «прецедент с опричниной тем-то и показателен, что он продемонстрировал слабость институциональных, а главное, культурных ограничителей самодержавного произвола в послемонгольской Руси»{580}

. Этот вывод, бесспорно, верен. Однако при оценке отечественной истории необходимо принимать во внимание слабость подобных ограничителей во многих других европейских странах и, что особенно важно, условность самого понятия об ограничении власти монарха в XVI в. и ранее.

Выше отмечалось, что, например, Фридрих II Гогенштауфен, сумевший построить своеобразный абсолютистский режим задолго до наступления эпохи абсолютизма, в своей трактовке императорской власти пошел существенно дальше, чем Иоанн Солсберийский, писавший свой труд для других обстоятельств. Так и Иван Грозный. В своих практических представлениях о возможностях казнить и миловать он приближался к Фридриху II. Оба этих государя, сильно несхожие характерами, больше напоминают друг друга по объему располагаемой власти, нежели тех королей, которым приходилось соразмерять свои амбиции с мнением сословий, выражавшимся через парламенты. В этой связи интересно обратить внимание на подход Михаила Крома, отмечавшего типологическое стадиальное сходство Франции XIII в. с Русью XVI столетия{581}. Только в данном случае речь о сходстве не с Францией, а с Южной Италией.