Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Большинство же поляков, бывших офицеров русской службы и должностных лиц, окончивших русские учебные заведения и прекрасно владевших раньше русским языком, вдруг совершенно забыли его, да так, что даже не понимали русской речи.

Один заслуживающий доверия человек рассказывал мне подобное о полковнике одного из московских гренадерских полков, Кевнарском{153}, бывшим, между прочим, моим однокашником и даже одноклассником по Псковскому кадетскому корпусу. Так этот Кевнарский, проведший всю свою службу с производства в офицеры в 1888 году до войны в Москве, забыл русский язык и, будучи начальником концентрационного лагеря где-то на Волыни, куда направлялись русские офицеры, спасавшиеся от большевиков и петлюровцев, обращался к ним не иначе как по-польски.

Такая нетерпимость поляков в отношении языка поневоле заставила русских, оказавшихся пришельцами и чуть ли не париями в крае, где они только что были хозяевами, ломать свой родной язык, чтобы сделать его хоть немного похожим на польский. На этой почве было немало курьезных случаев, когда поляки иногда добродушно-снисходительно выручали бедных «москалей».

Рассказывали мне, как одна русская дама, желая получить билет на поезд, обратилась к кассиру на чистом польском, по ее мнению, языке, старательно делая ударения на предпоследнем слоге:

– Прóшу пáна дать мне билет втýра клáсса.

Кассир усмехнулся и сказал ей на чистом русском языке:

– Сударыня, по-польски говорят «дрýга класса», по-русски – «второго», а «втýра» – это я не знаю по-каковски. Вам, по всей вероятности, нужен билет второго класса. Извольте получить.

Один русский, бывший сановник, фамилию его забыл, добился разрешения доложить свою просьбу лично Пилсудскому, и вот, получив аудиенцию у главы государства, начал излагать ее на ужасном польском языке. Пилсудский пришел ему на помощь и сам заговорил с ним по-русски.

Кстати о Пилсудском замечу, что польская аристократия в то время была настроена в общем к нему недоброжелательно, считая его социалистом-демагогом.

Когда я еще ехал из Гродно в Соколку в товарном вагоне, в компании с другими беженцами, из Совдепии, ко мне подошел один субъект, судя по акценту, поляк. Узнав, кто я, он довольно участливо начал расспрашивать меня о моих злоключениях. Когда я в общих чертах и в кратких словах рассказал ему мою историю, он предложил мне дать рекомендательное письмо к редактору газеты «Работник»{154}, официального органа Пилсудского, говоря, что через его посредство я могу получить содействие последнего. Хотя я вовсе не имел в виду прибегать к протекции этого заклятого врага России, героя свенцянского ограбления почтового поезда{155} в сообществе со своим славным сподвижником, Савинковым, я не отклонил этого предложения, сделанного, видно, от доброго сердца, и в Белостоке, пока мы ожидали Варшавский поезд, это лицо принесло мне пространное письмо к редактору упомянутой газеты, написанное в очень доброжелательном и лестном для меня духе.

Субъект этот, провинциал очевидно, не имел представления о том настроении, которое царило в Варшаве. Письмом его я не воспользовался, да и надобности в этом не видел: на Польшу я смотрел лишь как на этап моего дальнейшего пути. Судьбе угодно было, чтобы я задержался в ней несколько дольше, чем хотел.

Глава II. В Отвоцке

Отвоцк, вернее Новый Отвоцк, – дачное место варшавской буржуазии, в двадцати пяти верстах от Варшавы, в сосновом лесу на песчаном грунте. Местность действительно сухая и здоровая. Дачи были вытянуты в два, местами в три ряда вдоль железной дороги, и каждая окружена значительным участком леса.

Дача, где помещался санаторий, который приютил меня на полтора месяца, принадлежал бывшему офицеру лейб-гвардии Уланского Его Величества полка Полянскому; состоял он из небольшого деревянного дома с мезонином. Внизу было четыре довольно просторных комнаты, из которых одна служила столовой, а три остальных – дортуарами[101]. Наверху жила семья владельца дачи, состоящая из него, его жены с маленькой дочкой и невестки. Сам он большей частью жил в Варшаве, дамы же заведовали хозяйством санатория и жили в нем безотлучно.

Когда я прибыл в санаторий, в нем было 28 человек пансионеров, исключительно военные, человек шесть-семь были поляки, остальные русские. Большей частью молодежь в возрасте 25–35 лет, лишь двум человекам было за сорок, моего же возраста не было ни одного. Прибыли они в санаторий главным образом с Северо-Западного фронта, меньшинство с Украины после падения гетмана Скоропадского{156} (недолго продержался он, действительно оправдав свою фамилию).