Под крылом Вишну

Леонид Семенович обратил мое внимание на человека, который стоял внизу на широкой лестнице, спускающейся в сад. Это был худощавый, не слишком молодой человек. Нам жарко (днем сегодня температура и тени тридцать один градус), а непальцам кажется прохладно. На человеке широченные серо-белые полосатые штаны из ситца, огромный синий пиджак с русского плеча доходит ему почти до колен, голова повязана теплым шейным шарфом, узел под подбородком, а ноги босые. Это шофер. Теперь шофер, а полтора года назад он не умел делать ничего, был принят на строительство чернорабочим. Он сам никогда не забывает, кому обязан своим счастьем, и всячески хочет показать, как он благодарен русским вообще и главному сапу[41], мистеру Кравченко, особенно. Вот и теперь он знает, что Леонид Семенович его видит, и старается ему угодить. Шофер картинно стоит с толстой бамбуковой палкой, занесенной над головой. Через двери дома ему видна собачонка, намерения которой он хорошо понимает, она пробирается к задним дверям кухни в надежде поживиться чем-нибудь. Лицо шофера горит отвагой, сейчас он обрушит палку на бедную собачонку…

Перед закатом солнца шофер, не дожидаясь темноты, сядет с другими непальцами возле костра и будет петь монотонно и долго под аккомпанемент дроби, которую старательно будет выбивать на дне ржавой консервной банки коричневый подросток. Слушатели почтительно слушают песню, которую сочинил, видимо, сам шофер. Это песня о том, как он, неграмотный и жалкий человек, стал человеком счастливым. Теперь он управляет машиной, и она его слушается, и у него всегда есть рис. И все это только потому, что есть на свете такие хорошие люди, русские люди, и у них такой хороший сап… Слушатели полностью разделяют его мнение, потому что у одних почти такая же судьба, а другие мечтают о ней.

На работу шофер приходит немного раньше других и молится баранке своего джипа.

13 февраля.

У нас на кухне работают два повара и помощник. Это молодые индийцы-мусульмане. По законам своей религии они не едят свинины и не могут к ней прикасаться. Поэтому, когда приходят выписанные из Советского Союза свиные консервы, этикетки с них приходится заранее срывать, чтобы не осквернять религиозных чувств поваров. Повара, молодые ребята, мясо очень любят и, если бы не огласка, ели бы, кажется, и свинину. Но они этого никогда не делают, как никогда не станут есть пищу, побывавшую на тарелке, предназначенной другому, они очень брезгливы.

Два месяца назад повара были очень озабочены, они боялись потерять место. Их вызывали в мусульманскую общину в Раксауле, где «прорабатывали» целых пять часов, а скоро еще предстоит «проработка» в местной общине за то же самое. В общину поступил донос, в котором говорилось, что повара, работающие у русских, оскверняют себя, прикасаясь к свинине. Подал жалобу уволенный за нерадивость помощник повара.

15 февраля.

Живу, как в доме отдыха. В семь тридцать в столовой вместе со всеми меня ждет завтрак, в восемь от дома отходит машина, и через пятнадцать минут мы все на заводе до часу дня. Затем обед и отдых до трех часов. Снова работа на заводе два часа. В семь часов вечера — ужин, а дальше все время твое. Правда, скоро становится темно.

Это счастье, что не надо самой думать о еде, но буффало[42] — на завтрак, буффало — на обед, буффало — на ужин… уже надоело.

Сегодня ездила к дорожникам прививать оспу, так как оспа гуляет и в Раксауле, и здесь, в Биргандже.

Вечером одни играют в теннис, в домино, в карты, другие читают, ходят за покупками в Биргандж. Иногда смотрим кинофильмы, в которых каждая реплика героев всем известна наперед. Перед сном идем прогуляться. Ночи здесь стоят совершенно изумительные. Полная луна освещает притихшие деревья, дома и поля сквозь серебряную пыль, которая наполняет все пространство. Никогда раньше ничего подобного мне видеть не приходилось. Вокруг словно картина, исполненная серебряными точками. Резких контуров нет, все размыто, прозрачно и загадочно… Там, где дорога лежит в тени, идти немного жутко. Гулять можно только по дороге, в граве могут быть змеи и скорпионы. Дорога тускло серебрится, ноги утопают в теплой мягкой пыли, воздух не обжигает, как днем, и хочется идти и идти…

Из лачуг, стоящих у дороги, через щели в стенах пробивается красный свет. Иногда из темноты слышится тихий говор. Костров уже нет, дымом не пахнет. Даже собаки лают редко. Но нет-нет и раздастся издали какой-то странный гортанный крик, очень похожий на крики, которыми оглашаются дома, где появился покойник…

Однажды неожиданно из переулка вышли четверо вооруженных полицейских и подошли к нам. Они доброжелательно и настойчиво что-то говорили нам на непали. Мы все-таки поняли, что ходить ночью не надо. Теперь, видимо, гулять придется только на крыше дома, там, где устроен душ.