Поколение «все и сразу»

– Неподходящее время для выпивки. Мы же гостей ждем. А кошку, – случайно наткнувшись взглядом на предмет переполоха, я вдруг вспоминаю, – ее лучше убрать. Есть плед ненужный? – В ответ отрицающее мотание головой. – Совсем ничего? Не верю.

– Ничего нет.

Прикладывая последние усилия, я поднимаюсь, достаю из небольшого комода возле импровизированной кухоньки черный мусорный пакет. Убираю остывшее тело. Неживая плоть перекатывается в руках, как слизняк. Мне неловко на глазах хозяина кошки заниматься подобными аморальными манипуляциями, но вариантов тут нет… Затаив от волнения дыхание, я прячу труп в пакет. Насколько же громко шуршит полиэтилен, от одной этой уродливой мелодии хочется свернуть себе шею…

Мешок остается лежать на полу, ровно на том же месте, где и остывала кошка. Девать его некуда. Я возвращаюсь на место. Чего теперь только ждать?

– Вы же не собираетесь тут сидеть до прихода полиции? Тем более, – вдруг спохватился я за единственную возможность выпроводить его из комнаты, – как же они придут? Домофон-то не работает.

– Тогда кому-то нужно спуститься.

Он выжидающе смотрит на меня. Ну уж нет, никуда я не пойду.

– Я пас. Сил нет.

– Значит, я?

Я киваю. Сдались мне эти разборки, – едва не слетает с языка. Легкий стыд накатывает малой волной, и я стараюсь сделать самый сонный вид, чтобы хоть так оправдаться, чтобы он понял, насколько я устал… Слава поднимается, под ногами его мусорный мешок с трупом. Он в очередной раз смотрит на меня, будто ожидая чуда реанимации.

– А с ней-то что делать?

– В идеале, прямо сейчас в клинику отнести. На кремацию.

По лицу его понимаю, что ни в какую клинику ни сейчас, ни завтра он не пойдет. Телу этой кошке суждено, видимо, затеряться среди обычного мусора.

– В крайнем случае, сегодня утром… А пока что уберите ее к себе… В морозилку влезет?

– В морозилку? – Переспрашивает тот, словно я только что предложил ему сунуть мокрую вилку в розетку.

– Ну да, в морозилку. Иначе такой запах поднимается…

Он мотает головой и поднимает мешок. Опять это шуршание – как будто наждачкой по ушам яростно трут… Слава держит труп, как младенца, с особой бережностью, которая нынче уже ни к чему…

Перед тем, как закрыть дверь, я облагораживаю его последними наставлениями:

– Мой совет: не пейте, хотя бы до ухода полиции. Я дверь закрою на ключ, прилягу. Когда придут, постучите, я проснусь…

Чтобы не дать волю ненужным разглагольствованиям соседа, я сразу же хлопаю дверью и быстро поворачиваю ключ…

За окном глубокая ночь; темно-серые облака прикрывают серебристую луну. До глубины моей комнатки не доходит желтое сияние фонарей. Звуков не слышно, кроме тех, что создают соседи. В пустой комнате мне вдруг становится не по себе, как будто дух кота не покинул четыре стены, как будто он сидит в самом центре и с вниманием, наклонив голову набок, разглядывает меня…

Я гашу свет и, не раздеваясь, обняв подушку и зарывшись носом в другую, ложусь спать. Сон. Наконец-то сон…

Резкий стук мучительно вырывает из забытья. Я провалился в сон настолько быстро, что даже ни одна мысль не успела пробежать по гостиной сознания. Через щель под дверью в комнату проникает яркая полоска света. Громко звенят возбужденные голоса… Отчетливо улавливался повышенные тона нагло-возмущенного говора Славы. Потом дружный топот вглубь коридора, потом громкие удары по дверям…

Когда я выглядываю в коридор, меня тут же оглушают элегии пьяницы. Впрочем, я стеной стою на его стороне, только вот предпринимать ничего не хочу. Трусливо выходит…

– Все они, вот все они живут тут нелегально! Водят тут всяких своих… Вообще непонятно, кто тут ходит, какие-то левые попадаются… А сегодня вообще прирезали кошку. Вот врач, между прочим! Вот у него спросите, – Слава тычет пальцем прямо в мою грудь, но я отдален от любых ощущений, и эту незначительную боль от нестриженных ногтей костлявых пальцев я будто бы не чувствую. Один полицейский подступает ко мне вплотную.

– Говорят, вы врач.

Я вглядываюсь в его молодое лицо, едва изъеденное морщинами. Мы ровесники, мигом соображаю я, только вот живет он совершенно в других, более благоприятных условиях, и, кем бы я там ни был, жизнь он мою уже презирает. И правильно делает, думаю я, пытаясь узнать цвет его глаз, на его месте я бы тоже презирал бы собственную жизнь.

– Ветеринарный.

– Говорят, тут было убийство.

Неужели он не слушал соседа? Заинтересованность его в деле вызывает у меня юношескую улыбку. Бессмысленную и ничего не значащую. А он, видимо, до последнего верит, что вызвали его в эти трущобы ночью не просто так…

– Кошки.

Лицо полицейского мрачнеет, он опускает голову и уже поворачивается, как вдруг, вспомнив, замирает. Сквозь еще не улетучившийся сон я улавливаю последнюю искорку интереса, поднимающую с его тела, как искра с погасшего костра.

– А как оно было совершено? И вы точно уверены, что кошка мертва?

– Вы правда думаете, что я не в состоянии отличить труп от живого? Труп в той комнате. Можете у хозяина спросить.