Поколение «все и сразу»

Стремительно я ухожу под свод Триумфальной арки, по-идиотски сунув руки в карманы. Если надумал порвать со всем, так сейчас самое подходящее время: никакой голос не окликнет меня, никто не побежит вдогонку. Бери и уходи. Ветер благоприятствует. К черту такие отношения, когда спутник, которого мечтал видеть избранником до конца дней, превыше ставит посторонних людей…

Мне боязно поднять голову. Я иду быстро, почти что бегу. Я так глуп и жалок во всей этой ситуации. Я виновник, отказывающийся признать собственную вину даже перед высшим божьим судом… То ли судьба-злодейка в виде насмешки вздумала сейчас поставить на моем пути исключительно высоких – я буквально каждой клеточкой тела ощущал, как прохожие нависают надо мной, как стервятники над жертвой, что с минуты на минуту окочурится, – то ли… Да нет же, это сам я самого себя же принижаю, хлещу себя невидимым кнутом – чувством стыда, – намеренно занижая собственное достоинство. Вон и дома уже выше, чем на самом деле. Шея болезненно ноет оттого, как я ее втягиваю в плечи, словно в попытке черепахой укрыться в защитном панцире.

Далеким мельканием света я признаюсь, что все эти сжигающие нервы бредни со временем сойдут на нет, выветрятся, нужно только как следует надышаться свежим воздухом, а потом крепко поспать. Сейчас самое опасное – это оставаться в душном помещении внутри четырех стен с мыслями о случившемся, а самое пропащее – купить коньяк или еще чего-нибудь крепкого… Аккуратно меня берут под руку – поток разрушающих мыслей тут же обрывается, но голову я не поворачиваю, не подаю никакой реакции, словно никто и не коснулся меня. Иду прямо, как и шел до. Бесцельно. Все также понурив голову. С печальными глазами серого цвета, более светлого, чем сегодняшнее небо.

– Андрей?

В голове моей всплывает образ крохотного котеночка, жалобно и оттого смешно выпрашивающего лакомство. Карина нависает на моей руке. Совсем легко, не обременяя, как маленькая птичка, севшая на тоненькую веточку. Я игнорирую. Сейчас я само воплощение неприступности и гордости. Значит, думаю, в конечном итоге она все-таки поставила меня превыше подруг, побежала за мной, догнала… Возносящей надменностью хотелось наслаждаться как можно дольше.

И она снова зовет меня, так же ласково, упрашивающе, с любовью. Ее жалобный голос проникает в самое нутро, отзываясь там вибрацией. Но язык не поворачивается говорить, и поэтому я невнятно мычу.

– Ты злишься?

– Злюсь, – сдержанно отвечаю я. Сейчас она повиснет на моей руке, потянет мою голову к своей, запросит прощения…

– Ну прости, прости меня. Я такая дура, не надо было нам никуда идти. Я все порчу, все порчу. Прогулки, посиделки… Я порчу тебе настроение! Как ты меня вообще терпишь? За что тебе такое наказание?

Этот наивный лепет, который невозможно пропустить мимо ушей юнцу, еще не познавшему человеческое коварство… Резко я останавливаюсь и не слишком-то сильно дергаю ее за руку. Срабатывает: она поднимает голову – глаза широкие, ждущие, живописные, – пухлые губы ее, окрашенные помадой в темно-красный, замирают, оставаясь несомкнутыми.

– Хватит этих глупостей. Не надо их. Они, именно они, рушат наши отношения, но не ты. Нет более разрушительной силы, чем слова. Просто запомни, что я никогда не устану повторять для тебя слова любви, и я никогда от тебя не устану…

– А мне кажется, что ты уже устаешь. На твоем месте я сама от себя уставала бы.

– Очередная глупость. Ну как же тебя убедить в обратном? Почему же ты не веришь мне? Почему не веришь в то, что я считаю тебя своим чудом?

Словно не слушая, она замотала, до боли зажмурившись, из стороны в сторону головой, как будто в ее хрупкое, почти что хрустальное тело вселился уродливый бес.

– Нет, правда. Правда, правда, – мотая головой, она раскидывает во все стороны рыже-каштановые волосы длиной до лопаток. – Правда, я такая ужасная, мама была права: однажды ты во мне разочаруешься, потому что… Она не просто так прозвала меня стервой.

– Никакая ты не стерва! Если бы было бы так, то мы бы не нашли общий язык, а мы…

– Что мы?

Я улыбаюсь и вместо слов плавно и легонько сжимаю пальцами ее подбородок и целую в губы. Но Карина отстраняется от продолжения, чуть отступает назад и смущенно просит:

– Ну, не здесь же, Андрей.

Осматриваюсь по сторонам: народу-то не так уж и много, да и всем как-то безразлично, чем мы тут занимаемся. Ни одной причины для смущения, но Карина… На людях ей некомфортно даже обниматься. Но, несмотря на грубо оборванное желание, я не злюсь на нее, принимая ее неудобства. В знак примирения я крепко-накрепко обнимаю ее, не думая отпускать…

– Ну, а теперь?

– Идем отсюда скорее, – прошу я и тяну ее за руку. – Вряд ли они пойдут за нами, но… Идем в сторону Владимирской, подальше от Невского, уже тошнит от него.

Мы маршируем, как по нотам веселого вальса, вдоль Александровского сада.