Пол и характер

Еще раньше были указаны причины, в силу которых человек берет на себя эту вину. Как ненависть проектирует на ближнего низкие качества своей натуры, чтобы видеть их в более ужасающей форме, как человек выдумал черта, чтобы представить все свои низменные влечения вне себя и сознать в себе силу и гордость борца, – так и любовь преследует одну цель: облегчить человеку борьбу за добро, которое он еще не в силах охватить в себе самом как идею. Поэтому и любовь, и ненависть – только трусость. Ненавидящий человек не хочет сознаться в том, что зло гнездится в нем самом; вместо этого он воображает, что со стороны другого человека грозит опасность его невинной чистоте. Мы создали черта исключительно для удовольствия бросить ему в голову чернильницу; и потому, что вера в черта облегчает борьбу, наваливает вину на другого, она безнравственна. В ненависти мы переносим на другое существо идею собственного ничтожества; в любви – идею собственной ценности; сатана становится безобразным, возлюбленная – прекрасной. В обоих случаях распределением добра и зла между двумя лицами мы легче воспламеняемся для моральных ценностей. Если любовь к отдельному существу есть нравственная слабость, то она должна проявиться во всех чувствах любящего.

Посредством особого чувства вины всякий человек познает преступление прежде, чем совершить его. Не без причины и любовь есть стыдливейшее чувство; у нее гораздо больше оснований стыдиться, чем у сострадания: сочувствуя человеку, я этим самым уделяю ему нечто из моего воображаемого или действительного богатства, и помощью только олицетворяю то, что заключается в сострадании. Любя же, я хочу от другого человека получить что-то; я хочу, по крайней мере, чтобы он не мешал мне своими некрасивыми манерами и пошлыми чертами любить его; я хочу где-нибудь найти себя и, не желая дольше искать и стремиться, я требую из рук ближнего ни больше ни меньше, как самого себя.

Стыдливость сострадания объясняется тем, что она унижает передо мной моего ближнего, а в любви я сам ставлю себя ниже другого, забываю о своей гордости, – в этом ее слабость, поэтому она и стыдлива. Итак, ясно, что любовь родственна состраданию, что к любви способен лишь тот, кто умеет жалеть. И все же оба эти чувства исключают одно другое: нельзя любить жалея и жалеть любя, так как в сострадании я – дающий, а в любви я – нищий. Любовь – это позорнейшая просьба, так как она просит наибольшего; вот почему она быстро переходит в мстительную гордость, как только предмет любви нечаянно или нарочно дает ей понять, о чем именно она просит.

Всякая эротика полна сознания вины. Ревность показывает, на каком шатком основании зиждется любовь, и выясняет всю ее безнравственность. Ревность присваивает себе власть над волею ближнего. Так как в любви истинное «я» любящего перемещается в его возлюбленную, а человек, в силу понятного, но ошибочного заключения, всегда и везде сознает за собой право на свое «я», то и ревность становится для нас вполне понятной с точки зрения развитой здесь теории. Однако она тут же и выдает себя: она полна страха, который, подобно чувству стыда, всегда относится к определенной, совершенной нами в прошлом вине. Это ясно доказывает, что в любви мы стремимся именно к тому, чего совсем не следует добиваться на этом пути.

Вина человека любящего заключается в желании освободиться от того сознания вины, которую я раньше назвал предпосылкой и необходимым условием всякой любви. Вместо того чтобы сознать эту вину и постараться добиться ее искупления, любовь представляет попытку забыть о ней, освободиться от нее, попытку быть счастливым. Любовь есть тончайшая хитрость; она хочет показать идею совершенства уже осуществленной, вместо того чтобы самодеятельно осуществить ее в самом себе, превращает чудо в действительность, и хотя идея эта осуществляется в другом человеке, все же это не что иное, как освобождение самого себя от пороков, причем освобождения этого надеются достигнуть без всякой борьбы. Этим объясняется тесная связь, которая существует между любовью и потребностью в искуплении (Данте, Гете, Вагнер, Ибсен). Любовь сама по себе есть жажда искупления, а жажда искупления – безнравственна (см. заключение VII гл.). Любовь стоит вне времени и причинности, она хочет внезапно, без своего содействия, достигнуть чистоты. Поэтому, как чудо внешнее, а не внутреннее, она сама в себе невозможна и никогда не может достигнуть своей цели, меньше всего у тех людей, которые особенно сильно расположены к ней. Она опаснейший самообман, потому что производит впечатление, будто бы именно сильнее всего требует борьбы за добро. На посредственных людей она еще может оказать облагораживающее влияние, но более чуткие совестью будут остерегаться поддаться ее обману.