Полет сквозь годы

Случилось это так. В школе среди нижних чинов начала распространяться трахома. Появились случаи заболевания брюшным тифом. Начальство встревожилось. Все мы, солдаты, для осмотра глаз и противотифозной прививки должны были явиться в столовую. Осмотр глаз и прививку производил школьный врач, полковник, беспробудный пьяница и опустившийся неряха. На грязном столике, за которым он принимал, лежал шприц, а в мутном чайном стакане находилась противотифозная сыворотка. Каждому подходившему он открывал веки своими грязными, с черными ногтями пальцами, затем брал шприц, лез в стакан, набирал сыворотку и делал укол под лопатку, ни разу не продезинфицировав ни рук, ни шприца. Мы заметили, что доктор был в нетрезвом виде, и уполномочили нашего старшего, Семичастного, переговорить с ним. Испросив разрешения, Семичастный по всем правилам обратился к врачу с вежливой просьбой принять необходимые меры дезинфекции. Доктор сперва остолбенел, а затем разразился потрясающей руганью в наш адрес «Вон отсюда, мерзавцы!» — гаркнул он в заключение, и мы, повернувшись направо, покинули помещение.

Вечером к нам вбежал взволнованный дежурный офицер и приказал срочно построиться в коридоре и ждать. Минут через 15 в сопровождении того же дежурного появился полковник Стаматьев. Он встал перед строем и спокойным, ровным голосом стал разъяснять нам всю тяжесть совершенного нами проступка. Постепенно голос его повышался, становился все громче и громче и, наконец, перешел в крик. Я не помню всей его речи. Память сохранила лишь одну истинно стаматьевскую фразу: «Да понимаете ли вы (такие и этакие), что если бы вы даже знали, что вам (такие и этакие) сифилис прививают, то и в таком случае должны были бы сперва подчиниться, а затем уже обжаловать по команде». После этого он как-то внезапно успокоился, помолчал и ровным голосом закончил: «На первый раз даю двадцать часов под винтовку».

Мы, ожидая гораздо худшего, вздохнули с облегчением. Со следующего дня в послеобеденные часы отдыха стали выстраиваться перед окном дежурного офицера и отбывать наказание по два часа с полной выкладкой.

Между тем летные мои дела продвигались неплохо. Под руководством опытного, спокойного и уравновешенного инструктора прапорщика Киршу я в короткий срок без всяких происшествий прошел полный курс обучения полетам на боевых самолетах. Благополучно совершив на «Фармане-ХV» предусмотренный программой перелет Кача — Симферополь и обратно с посадкой в Симферополе, был допущен к заключительному экзаменационному полету на звание военного летчика. Программа этого полета требовала: в заданное время набрать высоту 3000 метров, пройти по прямой в течение 30 минут, затем, выключив мотор, сделать две восьмерки и по две спирали вправо и влево. Расчет на посадку нужно было произвести тоже с выключенным мотором. Контролировался полет с помощью установленного на борту барографа. Моя барограмма оказалась безукоризненной.

Инструктор Перепечин по традиции того времени преподнес мне заветные черные орлы на погоны — эмблему военного летчика — и тепло поздравил с окончанием школы. Но это было еще не все. Незадолго до того в нашу школу прибыли два француза-инструктора. Один, месье Линьяк, стал обучать некоторых отличников-«фарманистов» на самолете «Морис-Фарман-40» — серьезной и действительно боевой машине, вооруженной пулеметом на турельной установке. Второй — месье Мутак — вел истребительную группу на самолетах «Ньюпор-ХI» («бебе»). Последнего, впрочем, очень скоро фактически заменил русский военный летчик К. К. Арцеулов. Он летал так смело, так искусно, что француз не один раз хватался за голову и кричал — «Капут, капут», но «капут» все же не случался — было общее восхищение зрителей искусством виртуоза...

Перед отправкой на фронт мне была предоставлена возможность пройти обучение на «морис-фармане». Сдав в недельный срок зачет и навсегда покинув Качинскую школу, я в чине младшего унтер-офицера отбыл в распоряжение начальника 4-го авиационного парка в город Витебск.

Много мыслей теснилось в голове, пока поезд вез меня к месту назначения. На какой из фронтов попаду? На чем придется летать? Как меня примут на новом месте? Но главным чувством была гордость, что я — настоящий военный летчик, могу теперь летать свободно, как хочу, не нуждаясь в чьем-либо присмотре, не получая замечаний со стороны.

В Витебске, в канцелярии парка, я встретил поручика в форме военного летчика. Лицо и невысокая коренастая фигура его показались мне знакомыми. Он подошел и, улыбаясь, протянул руку:

— Наверное, не узнаете?

— Не узнаю, ваше высокоблагородие.

Он назвал себя Иваном Игнатьевичем Мигаем.

— А ведь я вас помню еще совсем подростком, — продолжал Мигай. — Мои мать и сестра были знакомы с зашей семьей... И теперь не узнаете?