Полет сквозь годы

По возвращении Яцук спросил, не было ли страшно... Вопрос каверзный. Еще будучи в летной школе, мы, курсанты, интересовались: страшен ли обстрел в воздухе? страшен ли воздушный бой? Рассказы фронтовых летчиков, приезжавших в школу для переучивания, были довольно противоречивы. Теперь, после первого боевого полета, я решил, что обстрел совершенно нестрашен. И я с гордостью изложил Яцуку свой бравый взгляд на дело.

На следующий день меня с Гончаровым назначили на фотографирование участка неприятельских позиций, куда входил и упомянутый мною лес-«пистолет».

Вылетел в самом радужном настроении. Когда мы приблизились к фронту, опять увидел далекие разрывы. На высоте 2000 метров повернули вправо и пошли над линией немецких окопов. Все мое внимание было сосредоточено теперь на том, чтобы вести самолет ровно, не меняя высоты и не уклоняясь от цели. Гончаров, сидевший сзади, регулярно нажимал грушу фотоаппарата «Потте». Все шло замечательно.

Вдруг за спиной у меня раздался страшный взрыв. Самолет, задрожав, нырнул вниз. У меня мелькнула мысль, что взорвался мотор или бензобак. Но, оглянувшись, я увидел, что все на месте, и вновь услышал ровную, спокойную работу мотора, только за хвостом самолета клубился черный дым. Через две — три секунды впереди, с боков и надо мной с грохотом стали рваться снаряды, в местах разрывов которых образовывались дымовые облачка. От сплошного грохота я вновь перестал слышать работу мотора и понял, что попал в кольцо. Сердце замерло; в животе и груди стало холодно. В это время Гончаров, наклонившись, дружески похлопал меня по плечу, и я увидел его спокойное, улыбающееся лицо. Мне стало стыдно за свой внезапный испуг; чувство страха пропало, его побороло другое — чувство достоинства, сознание, что я летчик и бояться не имею права. Крепко сжимая управление, я продолжал ровно вести самолет. Чем дальше мы удалялись от зловещего «пистолета», тем реже и дальше от нас становились разрывы: мы вырвались из кольца. 

Через некоторое время Гончаров крикнул, что можно возвращаться домой. Я оглядел самолет: нижняя левая плоскость была вся изорвана, в двух местах торчали оголенные нервюры; верхняя левая и обе правые плоскости тоже были основательно повреждены пробоинами. За этот полет я получил свой первый георгиевский крест. Но вид мой на земле показался Яцуку подозрительным, и он несколько дней не позволял мне летать, ничем этого не объясняя. Потом все пошло нормально.

Стояла уже зима, когда в районе станции Войгяны я встретился с немцем. Немец был на «гальберштадте». Я летел на «вуазене». Моим летнабом был поручик Б., прикомандированный к отряду из артиллерии. «Вуазен» имел на вооружении пулемет «кольт», установленный над моей головой. Чтобы вести огонь, летнаб должен был вставать на свое сиденье. Немец зашел на меня в лоб и, повернувшись боком, начал бить из пулемета. Я очень хорошо видел черную фигуру его летнаба, стрелявшего по нас, и слышал стрельбу его пулемета, строчившего, как швейная машина. Бой завязался над нашими окопами на высоте 2500 метров. Мы могли стрелять только вперед и слегка в сторону. В то время как немец кружил вокруг, я едва успевал поворачивать свой неуклюжий «вуазен». Наш пулемет молчал. Я повернулся к Б.:

— Стреляйте!

Поручик был бледен как полотно, однако, поднялся, и раздалась короткая очередь нашего пулемета. Потом он снова замолчал. Я вторично обернулся:

— Стреляйте же!

Летнаб сидел согнувшись и прикрывал голову руками.

— Пулемет заело! — крикнул он.

С «кольтами» это случалось часто от перекоса патрона, и наши летнабы всегда имели при себе отвертку, чтобы быстро выдернуть патрон, продвинуть ленту и продолжать стрельбу. Мне ничего не оставалось делать, как круто поворачивать самолет носом к немцу. Сбавив газ, я ширалью пошел вниз и оторвался от противника. И тут над головой вдруг затрещал наш пулемет. Я оглянулся.

Поручик стоял над пулеметом и широко улыбался:

Исправил!

Вскипев, я выругал его. 

После посадки мы не сказали друг другу ни слова и разошлись. Через час адъютант отряда Рахманинов сообщил мне, что Б. подал Яцуку рапорт и меня, очевидно, придется судить военно-полевым судом за оскорбление офицера.

Вечером меня вызвал Яцук. Поговорив со мной, он объявил мне взыскание: на шесть часов под винтовку. Я понимал, что таким образом командир избавляет меня от суда, поскольку за один проступок двух наказаний перелагается.

Так бесславно окончился мой первый воздушный бой.