Полёт японского журавля. Я русский

– В скалах-то? Это разве кабаны? Чушка да поросёнок. – Старик взял топор, срубил несколько рогулек, тут же расчистил место под костёр. – Это, паря, не кабаны. Это недобитые хунхузы. – Дед рассмеялся, вопросительно поглядывая на попутчика. – Было так, что идёшь по следу табуна как по дороге, так её свиньи вытаптывали. Табуны такие, что счёта нет. Бахнешь в кучу, это если темно когда, один обязательно задрыгается. А вокруг всё как ураган, гляди сметут, хоть на дерево прыгай. Так вот бывало. Секач коли попрёт буром, того одной пулей не остановить. А ты говоришь кабаны. Ну, давай, располагаться, здесь, кажись, удобно.

Вскоре поляна наполнилась дымом, в котелке закипала вода для похлёбки, а Тимофей босой бродил по табору, стаскивая к середине поляны сухие валежины, пучки сухой травы, упавшую с пихты кору. Михаилу он поручил рубить лапник для мягкости будущей лежанки. Дождя, по его словам, не предвиделось, и лишь одна вещь волновала старика серьёзно – гнус. Но и это обстоятельство было предусмотрено. Поляна оканчивалась пологим спуском в сырой распадок, в другую сторону шёл небольшой подъём. Лёгкий прохладный ветерок должен был всю ночь тянуть с вершины в тёплую сырую низину, и это было основным преимуществом их положения. Место продувалось, и комары не мешали, хотя время от времени приходилось шлёпать рукой по назойливым насекомым.

– Это Миша не комар. Да что мне рассказывать, ты, чтоль, не жил здесь. Вот, когда рот не откроешь, чтобы ложку всунуть, то комар. А это так, ерунда. Изюбрь-то не зря на ветерке стоял, нас поэтому и прозевал, ему тоже не сладко от комара.

Их похлёбка была нехитрой, но вполне съедобной. Мясо жевали сухим, запивая небольшими глотками душистого зелёного бульона. Хоть это была и не уха, старик всё равно называл похлёбку юшкой. Состав её был нехитрым: вода, соль, дикий лук, крапива, немного сушёной моркови и мука. Всё это в сочетании с солониной показалось Михаилу очень вкусным и питательным.

–Ты медленно жуй, не глотай. Мясо, хоть и говорят, что в желудке разварится, только всё это от незнания. Так только у собак. Человек должен жевать, и чем дольше, тем сытнее, – наставлял дед Тимофей. Он давно наелся, и незаметно наблюдал за своим попутчиком. – Гляжу, на шее у тебя висит не то крест, не то медальон какой.

Михаил отставил похлёбку и растерянно посмотрел на старика. Тот прятал глаза, блуждая взглядом среди деревьев, но было понятно, что ему интересно. – Ты ешь, ешь, насыщайся. Будет темно, тогда расскажешь, если есть, что сказать. Ночь-то длинная, в тайге темнеет рано. Наедайся, а я пока прогуляюсь. Сидеть-то мне, паря, долго не в радость. Мясо в теле одряхлело, кости давят его, потому и не сидится. А обутки то скинь, пусть ноги подышат, от земли наберутся, а пока сапоги обветрятся, портянки просуши. Ну а я скоро.

Вернулся старик не с пустыми руками, выкладывая на расчищенное место травы и коренья. – На-ко, угостись, не совсем спелый ещё, но есть можно. Кишмиш это, актинидия по учёному. Когда поспеет, так её и не взять будет, такая вот ягода, а сейчас в самый раз. Сахару в нём много.

Среди неспелых попадались и сладкие ягоды, и Михаил с удовольствием ел их из алюминиевой кружки.

– Пока совсем не стало темно, сходи-ка Миша за водой на ручей. Обуйся тока. Похлёбку-то доел, наверное. Котелок заодно помоешь. Камушками его потри. После еды пить хочется, а водой не напьёшься. Мы сейчас шиповничка заварим, всё веселей время коротать, – предложил Тимофей.

Спускаясь по склону, Михаил продолжал слышать разговоры старика с собакой, которая была привязана сразу, как они пришли на место. Собака всё время жалобно тявкала, порываясь побегать, но хозяин не поддавался на её уговоры. Одиночество старика вызывало необъяснимое чувство печали, словно это он сам состарившийся бродил среди лесов, и не с кем было ему разделить еду и кров. За прожитые сутки Михаил успел привыкнуть к старику, к его спокойной речи, к тому, как делился тот своими открытиями и житейской мудростью. Тимофей давно жил среди леса, понимал его и любил, и было видно, что он хочет поделиться всем своим богатством. Михаил ещё не знал, зачем жизнь свела его с этим человеком, но был ему благодарен, и не только за то, что тот спас его когда-то от смерти, но и за то, что едва ли не насильно заставил идти с собой в тайгу. Это принесло свою пользу, Михаил перестал угнетать себя потерей женщины, которая столько времени жила в его сердце. Лес незаметно растворял в нём душевную боль, которая теперь лишь изредка вспыхивала где-то под грудиной, перекрывая дыхание. В такие мгновения неизвестно почему старик останавливался и хлопал тихонько его по спине, словно видел эту боль.